Елена Каплинская - Московская история

— Дядя Женя, — ломкий голос был с петушиными заездами, — а я вас жду.

Только тут Ермашов сообразил, что это Юрочка Фирсов.

— Приятный сюрприз. Заходи.

Ключ повернулся в замке, как нож в масле.

— Что ж ты без пальто? Холодно еще.

— Мне не холодно.

Они вошли. Юрочка по привычке посмотрел, где снять ботинки, чтоб не пачкать пол.

— Не надо, не надо, — махнул рукой Ермашов.

— Дядя Женя, я к вам по делу.

— По делу, мой милый, ко мне ходят в приемные часы на заводе.

Юрочка не дал себя сбить. Усмехнулся:

— А пропуск? Паспорта-то у меня еще нет.

— Уж больно ты деловой, — упрекнул Ермашов. — Ладно.

И опять его память, такая беспокойная в последнее время, ловко вытолкнула из своих недр деревянного от застенчивости круглолицего Фестиваля, терявшего дар речи, когда его спрашивали, как его зовут и кто он, а этот длинный, взрослый, добрый мальчишка был его сын, его дитя, его продолжение и его творение.

Грудь Ермашова согрелась теплой волной нежности. Он подумал сразу несколькими мыслями, как бывает, когда думаешь не словами, а просто собой, сразу всем: глазами, ушами, затылком, горлом, руками, плечами — подумал о маленьком Юрочке, совсем крошечном, привозящем его ботинки на игрушечном грузовике, о подрастающем Юрочке, с любопытством входящем в эту еще пустую квартиру. Об этой хрупкой крепнущей жизни, которая переплелась с его жизнью гораздо более тесно, чем ему казалось. И подумалось тут же о Елизавете, так скорбно, так суматошно тосковавшей об их собственном продолжении… В эту мысль вплелось внезапное открытие смысла стремления Елизаветы, ее трагической женской мудрости. Вот что мог дать им с Елизаветой такой вот продолжающий их человек — что давал, заменяя его в меру всех своих детских силенок, Юрочка Фирсов. Почти сын.

Мысль, может быть, и была нечеткой, рыхлой, но зато чувство — прямым, предельно ясным. Если б только он мог утешить этим Елизавету! Как сейчас утешался сам…

— Дядя Женя, — сказал Юрочка. — Я хочу устроиться на «Колор». Помогите мне.

— Ты? Но, позволь, не рановато ли?

Юрочка вздохнул, с высокомерием подростка скосил пухлый рот. (Опять объясняй, будто сами не знают.) И начал заученно:

— А моему папе сколько было… а ребятам у станков, которые снаряды… боевую технику… им скамейки подставляли… бомбили, окошки в цеху без стекол… или эвакуированные, станки прямо на земле, и в морозы… им сколько было, тоже тринадцать-четырнадцать.

— Юра, что нам с тобой играть в драмкружок. Знаешь небось наизусть, что на это полагается возразить: «Время не то, была война». Давай лучше с тобой конфеты уничтожим.

Юрочка деловито проследовал за Ермашовым на кухню: к таким предложениям он никогда не относился спустя рукава.

Трудясь над внушительной плоской коробкой, он, однако, продолжил мысль:

— Вот вы недооцениваете ситуацию, дядя Женя. Небось сейчас вы скажете «учиться, учиться». А если я сейчас хочу работать? Мне на «Колоре» интересно. Что я, не смогу там, что ли? У меня рост метр семьдесят.

— А учиться? — прищурился Ермашов.

— Ну дя-а-дя Женя! Что я, учиться не буду, что ли? — он тоже прищурился в ответ. — Только потом. Вот поработаю годик-другой, ума наберусь, что я, не смогу эту вашу школу закончить? Па-адумаешь, еще как! Мне ж всего шестнадцать исполнится. И в институт успею. Дядя Женя, вот вы умный…

— Спасибо, друг.

— Нет, я серьезно. Мне сейчас работать хочется. Потому что «Колор» такой интересный. А вы меня до десятого класса в школе продержите, мне уж не до работы будет. Там уже пойдет институт, как у всех. Когда работать? Ну что вы, не понимаете, что только сейчас? Мама все — иди во двор побегай. Да мне неохота с мелюзгой в хоккей гонять. Я же здоровый лоб, работать не хуже отца могу.

Ермашов жевал конфету с бессмысленным видом. Нет, черт возьми, однако, этот Фестивалев отпрыск…

Юрочка водил рукой в воздухе над коричневыми шоколадинами, уютно сидящими в гофрированных бумажных гнездах, примериваясь, которую из них извлечь на этот раз. Выбрал пирамидку с кремовой загогулинкой. Пирамидка взлетела и исчезла за розоватой щекой, уже покрытой как бы налетцем пыли — предвестием первого пушка.

— Дядя Женя… я думал, вы с первого раза сечете… а вы, как Веремеев.

— Что? — очнулся Ермашов.

— Ходил я к нему. Иди, говорит, учись, как по закону положено, и пусть тебе твой батька, Герой соцтруда, уши надерет.

Ермашов отклонился назад на табуретке, спиной почувствовал упор стены. Вверху, над головой тикали ходики. Юрочка поднял свою большую, красную, по-мальчишечьи обветренную руку и снова стал водить ею над коробкой, выбирая очередную шоколадную жертву.

Случалось, что Женя, проснувшись ночью, приходил ко мне из большой комнаты, где он спал теперь, после возвращения из больницы.

— Елизаветочка… ты знаешь, сколько мы еще с тобой проживем? Лет двадцать еще протянем. Да, да. Как минимум. Неплохой срок, неправда ли? Для таких молодцов, как мы с тобой.

— Осторожно! Врежешься в тумбочку. Где этот выключатель? Болтается, как поплавок.

— Ууу, какая ты тепленькая. А там жуткий холод. Я пришел к тебе погреться. Почти стих: «Рассказать, что солнце встало».

— Откуда там взялся жуткий холод? Не выдумывай. Летняя ночь. Жара.

Ноги у него были как ледышки. Тем не менее, никто никому не может навязать правды. Даже природа. У Жени был мороз. Приходилось с этим считаться.

— И вот я подумал: целых двадцать лет!

Он погладил мои волосы.

— Вторая жизнь, а?

Я обняла его и приладила к себе поудобней.

— А то и тридцать, — сказала я. — Представляешь, Женька, как это хорошо. Я очень хочу жить долго-долго. Ведь это только кажется, что знаешь наперед, что будет.

Он засмеялся.

— Зато точно знаешь, чего уже никогда не будет.

— Ты о чем-нибудь жалеешь?

— Упаси бог! Просто у меня такое чувство, что я залез в долги, а мне их внезапно все простили. Я еще не привык, что стало так легко житься.

Мы помолчали, я погасила ночничок. Все равно летний рассвет добирался к нам, подслушивая, подсматривая, шаля. Потом свернулся клубочком на золотистой обивке кресла.

— И вроде… совестно, — добавил Женя.

Наши ночные беседы подвели меня к мысли, что следует сходить к Ижорцеву. Надо, в конце концов, искать какие-то тропочки от человека к человеку. Нельзя жить в недоброте. А то ее станет слишком много, благополучной недоброты.

За свою жизнь человек участвует во множестве разговоров, малозначительных и многозначительных, пустых и решающих, серьезных и легких, нужных и ненужных, веселых и тяжких, глупых и великолепных — все они пролетают чередой, неотрывные от жизни ласточки момента. Но вот вдруг прозвучит фраза — западающая, надолго берущая душу в оборот, а мысли в полон. И мы начинаем толковать то, что видели, во вспышке мгновенной зарницы.