Елена Каплинская - Московская история

Вот тогда ты остаешься один на один сам с собой. Аванс использован. Готов ли ты? У радости, добытой твоей собственной заслугой, другой вкус. У счастья зрелых лет другая прочность. Куда там беспечной легкой юности до истины настоящих обретений. А истина эта в том, чтобы положа руку на сердце признать: сегодня у меня на душе лучше, чем тогда. Сегодня мне живется полнее, чем тогда. Многим ли удается такое — чтобы не остаться вечными должниками юности?

Павлик сграбастал рукой сидящего рядом Фирсова за плечи, привалил к себе и сказал ему в ухо:

— Слухай, Валентин свет Егорович, ты хоть соображаешь, какой ты счастливчик?

— Нет, — рассмеялся Фирсов. — А что?

Павлик прижался лбом к его виску, покачнул его голову, и Фирсов почувствовал тепло, исходящее от него. Очень близко у глаз мерцали угольками черные зрачки Павлика.

— Ты счастливчик в том, что во-он, вон, видишь, там стоит наш отчаянный Ермашов, и он при всех своих тревогах не забыл, не отложил, а, наоборот, поторопился составить на тебя этакую бо-оль-шую бумагу, в коей все, кто мог, описали в пре-вос-ходных словах твои замечательные заслуги и твой талант, и твои прочие, прочие качества, и не поленился ездить там куда надо, и звонить кому надо, поскольку бумага не человек, своими ногами не ходит. И еще ты счастливчик потому, что во-он, чуть левее от Ермашова, как раз жует лимон Владимир Николаевич Яковлев, тоже посчитавший необходимым эту бумагу снабдить своей самой горячей поддержкой. И в результате ты, Валентин, теперь имеешь возможность убедиться воочию, как к тебе относятся люди. Ну что, и после этого ты не счастливчик? Ты себе ковыряешься у верстака, ловишь там какие-то микроны, прилаживаешь и прикручиваешь, уйдя с головой в это удовольствие и света белого пропуская мелькание, а тебя тем временем лю-бят, балда ты несусветная!

— Павлик, — попросил Фирсов, — ты меня так не тряси, а то мы с тобой со стульев сверзнемся. Чего подумают.

— Фу! — крикнул Павлик и оттолкнул его от себя. — Я ему сообщаю полет мысли, а он осторожничает.

— Правильно делает, — заметил Ижорцев.

Спустя небольшое время Яковлев, собираясь ехать, предложил Фирсову:

— Ну, домой, сосед? Прошу в машину.

Фирсов одеревенел от неловкости и с мольбой глянул на Ирину Петровну. Все-таки женщина, она поймет, как ему туго приходится насчет этого проклятого этикета и что лучше бы ему на метро. Но она не поняла, а, простившись со всеми, взяла его под руку и повела за собой.

Когда они ушли, Павлик, ухмыляясь, взял свою палку, сложил на ней белые руки и уперся в них подбородком.

— Евгений Фомич… а помнишь столовую? Как ты нас оттуда с чайниками вытуривал?

Ермашов не ответил, разлил им в рюмки оставшийся коньяк. Потом спросил:

— В каком смысле это сказано?

— В смысле того, что человек совершенствуется.

Они выпили втроем, молча.

— Да ни черта он не совершенствуется, — сказал Ермашов. — Просто ему открываются новые возможности.

— Вот это оно и есть, — улыбнулся Ижорцев.

— Нет, мой милый, — Ермашов повертел за тонкую ножку пустую рюмку. — Совершенствуют не новые возможности, а их созидание. Только.

— Ерунда, — Павлик стукнул палкой, устанавливая ее поудобнее. — Эх вы, горе-философы. И то и другое полезно человеку. Оно все — прогресс. Для чего, скажите, человек живет? Для создания промышленности? Отнюдь! Он хочет получить квартиру, и вырастить детишек в достатке, и самому ни в чем не нуждаться; вот ради этого самого простого человечество начинало с изобретения огня и коллективной охоты на мамонтов, создало философию, науку, политику, искусство, промышленность, и все только ради этого в конце концов личного интереса каждого человека. Да, да мы каким-то макаром приучились избегать такой крохотной правды, что человек трудится на нашу промышленность именно ради своего личного блага! Стыдливо оторвав конец цепочки, мы совершили непоправимую ошибку. Разве не краеугольная идея коммунизма — справедливое распределение общественных благ между всеми членами общества? Именно для того люди и работают, чтобы иметь возможность пользоваться. Вяжите эти ниточки одну к другой. О-о, желание пользоваться — это тоже стимул. Еще какой. А сейчас мы его упустили, давая сначала возможность пользоваться, а потом уже работать. Права Ирина: ты подарил этим ребятам «Колор», но разве они дорожат там своим рабочим местом? Мы в заблуждении: говорим, что нам не хватает рабочих рук, а на самом деле не хватает лишь хорошей работы.

Ермашов встал, подошел к окну и, потянув за шнур фрамуги, отворил ее. Сразу хлынул острый весенний воздух, и отчетливое рокотание города ворвалось в кабинет.

— Милый ты мой, я бы поверил в средне-идеального человека, если бы отсюда только что не вышел Валя Фирсов. Для меня люди четко делятся на две породы: одна создает все блага и возможности, вторая, увы, умеет только ими пользоваться. Проблему общества я вижу в том, чтобы создать преобладание людей созидательной породы.

Выйдя от Ермашова, Ижорцев отправился к себе за плащом и кепкой. Идя по коридору, он думал о том, кого из инженеров отдела стоит подключить к «Колору» для составления списка слабых точек. Все-таки, как ни вертись, это лишняя нагрузка. И ездить туда далековато. И транспорт какой, извините, у рядового инженера? Свои две единственные. И какими благами он, Ижорцев, располагает для них в смысле вознаграждения? Абсолютно ничем. Ни такой графы, ни такой копеечки. Зарплата — единая для тех, кто спокойно просидит за столом и кто будет мотаться по цехам «Колора». Значит, придется рассчитывать только на честолюбивых, жать на интерес. Честолюбие или великодушие — вот и все, на что можно рассчитывать. Трудно. Нужны бы рычаги помощнее, чем только расчет на личные качества. Честолюбивых не так уж много в отделе, а великодушных…

Ижорцев отворил дверь своего кабинета и невольно вздрогнул. У стола сидела в кресле Светлана. Дразнящий запах французских духов наполнял помещение. Замшевое коричневое пальтишко Светланы было распахнуто, под ним сверкал серебряными ниточками облегающий грудь свитер. На коротенькой юбке лежали розы, тщательно завернутые в прозрачный целлофан.

— А я тебя жду, Сева. Подбросишь меня к Фирсовым? Ты сам-то идешь, конечно?

Он оставил дверь за собой открытой и подошел к шкафу, в котором висел плащ.

— Я еду на метро. И домой.

— Что так?

— В каком смысле?

Она удивилась, пожала плечами, новая волна запахов поплыла от нее к Ижорцеву.

— По-моему, получить Героя — это самое грандиозное событие в жизни. Я просто потрясена. Для меня это праздник.

— Мы уже с ним отмечали. У Ермашова.

— Ах так… — она поднялась, застегивая пальто. — Тогда просто отвези меня. На такси-то, выпимши, ездить можно?