Елена Каплинская - Московская история

Дрема одолевала Рапортова и не могла одолеть. Из ее водянистого желе выкристаллизовалась Тонечка, она наклонилась над Рапортовым и сказала, делая круглые глаза:

— Геннадий Павлович… там вахтер звонит с проходной… Не знает, что делать: собрались люди, пропуска не наши. И требуют, чтобы впустить.

Рапортов сел, снял ноги с раскладушки, подвигал локтями, расправляя плечи.

— Ладно, сейчас спущусь.

В проходной, просторной и обильно застекленной по современной моде, за никелированными турникетами толпился народ. Рапортов поразился, как много людей пришло в такой ранний час. Некоторые из них держали в вытянутых над головами руках знакомые «звездовские» пропуска.

— Геннадий Павлович! — закричали, как только он показался из-за лестничного поворота. — Товарищ Рапортов. Пускай нас!

Рапортов вглядывался в лица. Рядом, возле его плеча, топотался и бормотал пожилой вахтер из местных пригородных жителей, работавший раньше на свиноферме, а теперь вот на новом заводе новый человек.

— Навалилися. Куды, говорю, а они свое, праздник у их какой-то. Какой-такой праздник, ни пасха, ни Первомай ишо…

Рапортов вдруг увидел на руках у кого-то девчушку с огромным бантом и с усилием вспомнил, что мать — из цеха радиодеталей, одинокая, растит дочку без мужа.

— Пускайте нас! — раздавались голоса. — Кинескопы пошли! Хотим видеть.

Рапортов различал знакомые лица звездовцев из стекольного, механического, из литейки. Все нарядно одетые, женщины, тщательно причесанные, держат за руки детей. И тут же понял, зачем они пришли.

— Пропускайте, — велел он вахтеру. — Откройте вертушку.

— Всех?! — изумился старик. — Без документа?!

— Всех, всех, — кивнул Рапортов.

Вахтер заморгал веками, скрылся в стеклянном стакане будки, звякнули, складываясь, крылышки вертушки. Народ повалил в вестибюль, к лестничному повороту. Многие, проходя мимо Рапортова, говорили:

— С праздником, Геннадий Павлович!

— Спасибо, спасибо, — кивал он.

И думал про себя: «Вот рассказать кому… не поверят. Ай да «Звездочка».

Через несколько часов счастливый и даже слегка пьяненький Ермашов (после пролетевшего кувырком сумасшедшего дня собрались пообедать в комнате для совещаний и не удержались от коньячка из-за ради такого дня) спохватился наконец: поручил Тонечке справиться в фирме Тунгсрам, Будапешт, где они поместили товарища Ермашову, чтобы позвонить ей, — а сам поехал на «Звездочку».

Там Дюймовочка встретила его сообщением, что Елизавета Александровна остановилась в гостинице «Геллерт», номер такой-то. А затем сдержанно поздравила с благополучным вступлением в строй «Колора».

— Благодарю, — кивнул Ермашов. — Алексей Алексеевич у себя?

Ему казалось обидным, что в такой день главный инженер даже не показался на пуске, хотя бы ненадолго. По дороге на завод, в машине, решил, что прямо выскажет Лучичу свое недовольство этим.

Но Дюймовочка ответила, что Лучич уже уехал домой: выдался трудный день, подвел с металлом Краматорск, встал цех радиодеталей, еще два цеха на пределе. Алексею Алексеевичу удалось выправить положение на завтра, но он смертельно утомился. Поэтому решил позволить себе не задерживаться на работе дольше обычного, раз в этом уже нет нужды.

— А я могу идти? — прибавила она холодно.

Ермашов не ответил, вошел в свой кабинет. Не снимая пальто, сел в кресло.

…Вот там, за столом, в углу, стоял Директор, и он обернулся, когда Ермашов вошел. Зеленые глаза, красные ободки век. Ермашов увидел его в первый раз так близко. Исчезнет ли когда-нибудь из сердца черный провал потери? В чем невосполнима молодость — только в обрубивших ее потерях. Ты еще можешь все, и строен, и не знаешь усталости, и порывист в любви, и скор на новую дружбу — но ее уже нет, твоей настоящей молодости, ее унесли с собой в могилу дорогие тебе люди. Только в этом одном она не великодушна с тобой. Их смерть оплачена твоей молодостью, и другая расплата невозможна. Теряя близких, теряем их покровительство, легкую свободу молодости.

Да, Григорий Иванович радовался бы сегодня за этого молодого парня, за Женю Ермашова. Он бы пришел на «Колор». Как те звездовцы. Он не мог уже прийти. Потому так безотчетно хотелось прихода Лучича. Того, кто еще мог. В Лучиче еще сохранилась крупинка ермашовской молодости. Ермашовского — снизу вверх. Но как не щедр он был, обладая таким, ермашовским, богатством.

Ермашов почувствовал, как зачесалась щека. Он потер ее пальцем — палец стал влажным.

Ермашов встал, запахнул пальто, надвинул на лоб поглубже шляпу и вышел из кабинета. Он уже знал, где окажется вечером. Но не хотел себе в этом признаться.

Он заглянул еще в цехи, где не был уже несколько месяцев. В работавшей второй смене Ермашов почти не увидел знакомых лиц. Это была не его вина. Просто увеличилось расстояние между директором и рабочими. Неизбежность времени, в котором изменились все масштабы. «Больше, больше, больше» — вот постоянно действующая закономерность, и человеку ее разорвать не по силам. Таков процесс. Ведь он и сам, Ермашов, только что увеличил эту закономерность еще на одно предприятие, на «Колор». Полку́ прибыло. Но его, ермашовский, личный охват ограничен прежними знакомыми лицами. И парадокс в том, что всего вокруг «больше, больше, больше», а потеря каждого знакомого лица — это «меньше, меньше, меньше». Для него, для Ермашова. И думать об этом страшно.

Степан Аркадьевич довез его до дома, пожелал доброй ночи. Ермашов подождал, стоя на крыльце, пока Степан Аркадьевич развернется и уедет, затем вызвал лифт и поднялся к себе в квартиру. Аккуратно, не спеша, разделся. Сменил ботинки на тапочки. Зажег в большой комнате люстру. Включил телевизор. На кухне поставил чайник.

И знал, что все это ни к чему, этот спектакль перед самим собой. Знал, что напрасно тянет время. Из большой комнаты донеслись слова диктора, читавшего репортаж о «вступившем сегодня в строй действующих предприятий» заводе «Колор». Ермашов побежал рысцой, зацепился за край ковра, потерял шлепанец, застыл перед экраном и глядел на мелькнувшие в кадре агрегаты, чью-то руку на кнопке пульта, скучно стоящую толпу (оператор не смог охватить простора, живого движения, подсмотреть истинные выражения лиц, передать царившее настроение), глядел на себя, говорившего что-то и указывавшего куда-то рукой, потом цветной телевизор на тренажере. Все.

Ермашов сморщился, как от боли, — таким стандартным, протокольным выглядело главное событие его жизни. А он-то когда-то готов был ради этого дня заключить союз хоть с самим дьяволом и не очень верил, что это счастье свершения выпадет именно ему! Сквозь руки и глаза телеоператора и режиссера-монтажера отфильтровалось куда-то все настоящее — лицо Фестиваля, например, с падающими очками; или Дюков, тайком разбивший о стояк бутылку шампанского с бантом; или долговязый Юрочка Фирсов, которого утром заметил Ермашов возле отца; звездовцы со старого завода, пришедшие, на «крестины» своего «новорожденного дитяти»; или пылающие неприязнью лица Ижорцева и Светланы Огневой, оказавшихся рядом в толпе на митинге, — нет, нет, ничего этого не смогли увидеть, приблизиться к правде события те, кто теперь с экрана на всю страну докладывал о нем людям. Телезрители видели их глазами лишь стандартно-унылое очередное «достижение».