Елена Каплинская - Московская история

— Очень понравилось, хочу еще.

Его ноздри опять учуяли тот, утренний, кружащий запах.

— А на какие шиши, милейшая моя? — говорил тем временем обладатель бородки «О». — Общемировая тенденция такова: государства обнищали, все хотят продавать, никто не хочет покупать. Валюта, мой бог, всем нужна валюта!

— Ну ты даешь. Кто же тебе кинет валюту на ширпотреб? Валюта — вещь серьезная.

— А мне плевать на ваши серьезные вещи. Я хочу просто жить. Без войн. Покоя хочу. Наслаждений.

«О» неудовлетворенно покрутил головой.

— Ну, мать, логика у тебя, как у мухи. Туда-сюда. Зигзагами.

— Почему? Я нормальная женщина, мне нравятся цветы, трава, закаты, терпеть не могу все эти моторы, бензины, грохоты, бульдозеры. Надоело мне! Хочу улыбок, песен, любви, чистоты. Ясно?

— Солнышко мое! — сказала Алиса. — Ах ты, мое солнышко!

Ермашов почувствовал коленями, что у его ног будто трепыхнулась большая теплая птица, оплетая их крыльями. В груди, екнув, рыбкой перевернулось сердце.

Короткая юбочка прищурив глаза, пристально посмотрела на Алису и встала.

— Папка, ты меня отвезешь домой?

Ермашов увидел, что юбка на ней серая.

— А нас до метро? — попросился и «О».

— Этим всегда кончается, — проворчал Арсений Львович, выгребаясь из своего уютного полулежачего положения.

Женщина из-за шкафа оказалась соседкой, которую никуда отвозить было не надо.

Пока они уходили, Ермашов переживал минуты мучительного стыда. Збуй рвался с поводка, хрипел и оскорбленно плевался. А Ермашов делал вид, что уговаривает его и даже как бы собой пытается прикрыть уход остальных гостей. Но Збуй метал в его сторону молнии своих огромных золотых глаз в знак того, что они еще сочтутся, когда настанет время уходить и Ермашову. Стало понятно, что в вопросах выхода из охраняемого дома Збуй не признавал никаких личных знакомств. Войти сюда было можно. Уйти — нельзя. Такова была позиция Збуя.

В отдалении хлопнула дверь, Алиса вернулась.

— Вчера утром вы были приезжим, попавшим в Москву на один день. Ваше появление этим объяснялось.

— …Сегодня нужны другие объяснения?

Она промолчала.

— Не знаю…

Ермашов вздохнул, подошел к ней, осторожно взял ее руку.

— Вы можете… позволить мне переночевать у вас? Я объясню.

— Да что вы!

— Я объясню. Мне хочется проснуться утром и увидеть, как они гоняются друг за дружкой.

— Кто?

— Они… — Ермашов показал ей вверх, где едва можно было различить лепной круг гирлянд.

Щелкнул выключатель, яркий свет стеклянного плафона выбелил потолок. Алиса, задрав голову, долго рассматривала выпуклые торсы веселых кентавров с круглыми яблочками женских грудей.

— Первый раз их вижу… — наконец прошептала она и погасила свет. — И что, разве они гоняются друг за дружкой?

— Да. Только утром. Когда проснешься. Именно в этот миг.

Губы Алисы задрожали.

Ермашов не разобрал — от улыбки или от недовольства.

— Скажите пожалуйста, как интересно… — пробормотала она, и Ермашов видел весь этот трудный процесс схватки нерешительности с жаждой риска. — Чудеса рядом с нами. А мы их не видим.

Збуй клацнул зубами, решив словить несуществующую муху. И нервно привскочил на круглом задике. Вдруг внутри Ермашова тоненько взныл испуг. Сейчас она согласится… он видел, он знал, не может быть по-другому. Потому и замерли в неподвижности кентавры. Они ждали его. Только он знает их секрет. Столько лет, остановившись, они не находили сил без него стронуться с места. Он должен был прийти, чтобы с первым утренним лучом бросить тот взгляд, что сообщал им веселое движение. В его власти трепетала сила жизни, никто, кроме него, не мог вдохнуть ее в застоявшиеся косточки кентавров. Но тогда, когда-то, давно, он был мальчик. А теперь? Достаточно ли одного желания, или надо еще понять, куда и зачем двигаться, и достаточно ли осознано нами приданное событиям движение? Ермашов, подумал, что впервые в жизни неясно видит цель. Затуманились, сдвинулись границы желаний и берега возможностей.

Алиса подошла к шкафу, растворила дверцы и вытащила серенькое изношенное пальтецо. Збуй радостно взвизгнул, стукнул в паркет лапами, и вмиг оказался у порога, оттеснив Ермашова так, что тот покачнулся от напора его мускулистого тела.

— Пойдемте, — улыбнулась Алиса, — прогуляем Збуйка, а то он истерпелся.

— А почему у него польское имя? — спросил Ермашов, когда они уже шли по переулку, вдоль темных низких окон над каменными фасадами. Збуй тянул поводок в направлении вожделенной подворотни.

— Потому что его привез Арсений Львович. Он международник, несколько лет работал в Варшаве. Збуй из каких-то там дико породистых кровей. Я, во всяком случае, перед ним дворняжка.

Подворотня вздыбилась над ними затхлой темнотой. Збуй протащил их в крошечный садик, заваленный и заставленный мусорными ящиками, ржавыми трубами, пустой дощатой тарой. Пес резвился, обрабатывая все эти предметы с завидной неукротимостью, веселым похрюкиваньем давая понять, что сейчас он отвлекся, занят, но помнит о хозяйке и о Ермашове.

Алиса остановилась возле единственного деревца, поднявшего корявые заломленные ветви, как бы сдаваясь в плен людям, прося их великодушия и пощады. Застарелый, закопченный, окаменевший грязевой сугроб привалился к живому стволу.

— Ах вот оно что, — пробормотал Ермашов, думая вовсе не о словах, которые произносит. — Так Арсений Львович ваш друг. Или сослуживец?..

— Не имеет значения, — Алиса покрутила ладонью, и конец поводка гибко намотался на ее палец. — В принципе у меня нет друзей и не может быть сослуживцев.

— Как так?

Она засмеялась.

— А у вас они есть?

Ермашов поймал конец поводка, крутившегося на пальце, остановил его нервное движение.

— Любой человек может задать такой вопрос. Понимаете? Про все. Отработанный прием, чтобы казаться себе правдоискателем. «Нет» — ответить легко, а «да» — поди, доказывай. Не надо, Алиса. Я люблю жизнь, и все, что вижу в ней, настоящее.

— …Да-а-а? А тогда зачем — кентавры?

Она наклонила голову набок, слегка выставив подбородок, глядела лукаво и с усмешкой. Ермашов смешался.

— Ну, что… а вот представьте себе, не знаю. Зачем?.. Сам себе удивляюсь. А? Честно говоря, я, вообще, не ожидал, что они сохранятся.

Збуй вернулся к ним, чинно пофыркивая. Алиса просунула руку под локоть Ермашова, он снова ощутил тепло прижавшегося к нему узкого женского плеча. Они вернулись через подворотню, миновали переулок, вышли на Арбат и побрели вдоль извилистого хребта улицы. Теперь, в глубоком ночном безмолвии, в кратком блаженном отдохновении Ермашову казалось, что они подсматривают его тайну: Арбат представлялся уставшим, уснувшим библейски обнаженно и облегченно, сняв с себя все эти фонари, грузовики, троллейбусы и комариную неугомонность ног прохожих; великаном с естественным не молодым лицом домов. Стараясь ступать осторожно, попадая в такт легким шагам Алисы, Ермашов подумал, что видит истинную правду улицы, Сердце его защемило жалостью любви.