Франц Таурин - На Лене-реке

— А вы, Егор Иванович, в Ленинграде были? — Таня взглянула на своего учителя с особым уважением.

— Был, посылали меня. Два года на самом большом заводе, «Марксист» называется, обучался работать на машинах.

— Два года на этой машине? — с изумлением спросила Таня и почти испуганно посмотрела на Ынныхарова. У нее мелькнуло: «А мне-то тогда сколько же времени обучаться?»

— Нет, что ты, — засмеялся он и с той же ноткой гордости в голосе сказал: — На всех машинах, какие в нашем цехе есть, обучен я работать. Два года обучался. Тридцать первый и тридцать второй. Потом вернулся, здесь много рабочих обучил и мужа твоего Василия тоже я обучал.

— Вы? — обрадовалась Таня.

Егор Иванович показался ей сразу близким, почти родным. Теперь она была уверена, что быстро научится работать на «Васиной машине».

Внешне ничего не изменилось в небольшой уютной квартирке Парамоновых. Те же чистые белые занавески, из-за которых выглядывала сочная зелень тесно заполняющих подоконники цветов, та же узорчатая дорожка на чисто вымытом полу, та же в порядке сложенная, начищенная до блеска посуда на полочках в кухне.

Только раньше для хозяйственных хлопот в распоряжении Тани был весь день. Теперь, чтобы сохранить этот уют и порядок, приходилось позже ложиться и раньше вставать. Утром до начала смены нужно было отнести маленького Алешу в ясли; по пути на завод отвести Шурика в детсад, а вечером, уложив детей спать, наводить чистоту, стирать белье, шить и чинить одежду и управляться еще со многими, незаметными для чужого глаза, но неотложно необходимыми домашними делами.

Таня приходила с завода усталой — работа на строгальной машине давалась ей не легко. Но дома все напоминало ей о Васе, мысли ее все время были о нем и с ним, и она почти не чувствовала усталости.

Раньше она спала очень чутко и даже негромкого стона или всхлипывания ребенка во сне было достаточно, чтобы разбудить ее, теперь же, проснувшись однажды ночью от громкого плача детей, она не могла стряхнуть сонное оцепенение. Когда она поднялась с постели, меньший, Алеша, уже совсем зашелся в судорожном плаче, а Шурик стоял в своей кроватке и негромко, но очень жалобно, со слезами в голосе, повторял, глядя на мать:

— Мамочка, мамочка! Алешенька плачет…

И только тогда Таня поняла, что дети проснулись и плачут уже давно, а она, прежде такая чуткая, не расслышала их плача, так была она утомлена.

Прошло около двух недель со дня отъезда Василия.

Вечером, не включая свет, чтобы не тревожить засыпающих детей, Таня сидела у открытого окна за штопкой детских чулок и думала свою постоянную думу.

В сенях послышался детский плач. В дверь постучали. Таня подошла к двери и распахнула ее. Перед ней стояла высокая, еще молодая женщина в черной плюшевой жакетке. Ее блестящие темные глаза казались неестественно большими на необычайно исхудавшем лице. Девочка лет пяти робко жалась к матери, придерживаясь за полу жакетки; совсем маленький мальчик плакал на руках, ухватившись за шею матери.

Они были незнакомы Тане, но она приветливо улыбнулась и пригласила женщину войти.

— Здравствуйте. Насилу добрались, — со вздохом сказала женщина, перешагивая порог, — дайте, пожалуйста, ему, — кивнула она на мальчика, — отварной воды. Изревелся весь — «мама, пить».

Мальчика напоили.

— Не написала я ничего, как поехала, подумала, не откажет Вася приютить нас, — женщина оглядела комнату и спросила: — А Вася-то что, в ночную работает?

— Вася… Его нет… в армию взяли, — ответила Таня.

— В армию? — ахнула женщина. — А мы-то к нему приехали. Как же мы теперь?

— Так вы Лиза? — обрадованно воскликнула Таня. — И как это я вас сразу не узнала, ведь вы и лицом на Васю очень похожи. Дожидались мы вас. Читал мне Вася ваше письмо, которое весной получили. Очень я вас жалела…

— Ох, Танечка… — начала было Лиза и, заплакав, опустилась на стул.

— Не убивайтесь, Лизанька, — сказала Таня, обнимая ее и прижимаясь щекой к ее голове, — вместе будем жить, вместе делить горе свое. Все легче будет.

После ужина, уложив детей, женщины долго сидели у окна. Лиза рассказала Тане во всех подробностях свою несложную, но печальную историю.

Шесть лет тому назад она вышла замуж за Алексея Кононова, одного из приятелей своего брата Василия, и уехала с мужем на прииски. Первые два года жили хорошо. Потом Алексей пристрастился к вину. В это время у Лизы началось острое желудочное заболевание. Болезнь быстро высушила ее. Алексей начал заглядываться на других. Начались ссоры. Так продолжалось около двух лет. Этой зимой Алексей ушел, оставил ее с двумя детьми.

— Вот тогда я вам письмо и написала, — закончила свой рассказ Лиза.

— А что же вы сразу к нам не приехали? Мы ведь вас тогда же ждали.

— Хотела я сразу ехать, а решиться не могла. Все надеялась — вернется он. Не меня, так детей, думала, пожалеет. Так и ждала все… А как война началась, его на второй же день призвали. Тут я собралась и поехала.

— Значит… и у них, — показала Таня на спящих Лизиных ребятишек, — отец тоже на фронте, — и, желая утешить Лизу, продолжала с мягкой улыбкой: — Видите, Лизанька, одинаковая у нас судьба. Вот и будем вместе жить. Я ведь тоже одна осталась. Старики мои прошлой осенью обратно на Урал уехали.

— Судьба одинаковая, говоришь, Танюша, — подняла на нее глаза Лиза, и крупные слезы побежали по ее впалым щекам, — нет, Танюша, не дай бог тебе мою судьбу испытать. А за утешенье твое спасибо. Век не забуду твоей доброты.

После первого же посещения поликлиники выяснилось тяжелое состояние здоровья Лизы.

— Нужна операция, и безотлагательная, — сказал ей осматривавший ее врач. И, заметив выражение испуга на лице Лизы, закончил нарочито строгим тоном:

— И бояться тут нечего. Опасна не операция, а бездействие… И так затянули. Так-то вот, голубушка.

Из поликлиники Лиза вернулась встревоженная и задумчивая.

— Ума не приложу, как быть, — говорила она Тане. — Ребят можно в круглосуточные ясли устроить, но это не раньше, как через неделю. Надо их на рентген сносить и другие справки собрать… А меня на операцию торопят. И так, говорят, запустила.

Таня испуганно посмотрела на Лизу. Она сама почти никогда не болела, и поэтому все болезни представлялись ей очень страшными; особенно боялась она операций.

И сейчас ей стало так жаль эту бледную, высохшую женщину, стоявшую перед ней с озабоченно-грустным видом. Ей от души захотелось выразить Лизе свое сочувствие. Человек простой и безыскусный, она скорее не умом, а сердцем поняла, что тут нужно не просто сочувствие или соболезнование, а нужна участливая помощь. И совершенно просто, как что-то само собой подразумевающееся, сказала: