Виктор Пшеничников - Последние метры

- Вывесить надо. Я так решил. Пусть будет.

Краем глаза еще раз взглянул на свою зарисовку, где сам он, Аланазар, потешно хлопал в ладоши, гоняя мух, а к нему с мольбой протягивал руки забытый им автомат.

Все-таки рисунок не вывесили. Так начальник учебного пункта распорядился. А как о рисунке проведали в клубе - никому неизвестно.

Едва кончились занятия - Аланазара вызвали в канцелярию, где его ждал начальник клуба.

- Кем до службы работали?

- Монтажником на стройке.

- А специальное образование? Рисовать где научились? - И, не дожидаясь ответа, начклуба обернулся к начальнику учебного пункта: - Нет, что ни говорите, в клуб мы его заберем: парень он энергичный, принципиальный… Это ж надо, на самого себя карикатуру нарисовал!

Судьбу Аланазара решили быстро - уже к вечеру он знакомился с хозяйством отрядного музея. Походил, посмотрел работы предшественников и сразу принялся за дело: лишние, случайные планшеты с одной стены снял.

- Хочу все те войны, что русскому народу пришлось испытать, в чеканке поднять,- объяснил он начальнику клуба…

- Поднял? - спросил я Аланазара.

- Угу,- ответил он.- Правда, одно место пустым долго было. Грюнвальд. Рисовали его по-всякому: на конях воины, без коней, с мечами, с копьями. А я хотел о дружбе сказать: русские, литовцы, поляки - все вместе, понимаешь? Три раза брался - не получалось. Поляк у меня почему-то на Дзержинского был похож. Потом подумал, подумал - оставил: самое правильное лицо - у него. Начальнику клуба в политотделе сказали: ошибки нету, это -искусство…

- Ты и правда монтажником на стройке работал?

- В Яване. Поселок такой таджикский. Там теперь химический комбинат строят, газ перерабатывать будут. Я в нем родился.

- А потом? С музеем в отряде?

- Что музей? Музей получился. Сам ходил с полей оружие собирать, много его тут с войны, карабины, штыки, пулеметы.

- А в отряде-то тебя почему не оставили?

- Оставляли. Начальнику клуба рапорт писал: на границу служить приехал, не рисовать. В политотделе сказали: правильно мыслишь. Колесо этот, что в беседке ко мне подходил, еще говорил: останься, тебе служба здесь будет - рай… Меня попроси на помощь, скажи, одному тяжело, дадут. Уговаривал: помогать буду планшеты делать, кисти, краски готовить.

- А ты?

- Уй, слушай! Я тебе говорю: отец пограничником был - сын в музее служить будет? Да? Воевал много отец.

- Погиб?

- Да, только не на фронте. Монтажником в Яване работал. Сначала на Вахше, потом у себя, в Яване. Упал сверху, пояс монтажный лопнул. Высота большая была, не выжил… Я в Самарканде учился, медресе Шир-дор - слыхал? - реставратором был… Телеграмму получил - все бросил, монтажником стал: память отцу…

Солнце уже коснулось жарким своим ободком края горизонта, когда мы поравнялись со сменой.

- Как на границе, Ала? - спросил старший встречного наряда.- Спокойно?

- Спокойно,- строго ответил Аланазар, и по его лицу вдруг я понял, что видится ему в этой предзакатной поре не только наша застава на этой пограничной земле, а прокаленная зноем родная сторонка, с запахом сухой травы, пыли, овечьей шерсти, с влажным воздухом арыков, так же как и мне чудился Урал с разноцветными заплатами урожайных полей, ковыльными седыми коврами степных просторов и жарким треском кузнечиков в душистом безбрежном полдне…

В низинах по обе стороны от дороги уже копился туман, воровато, горбом, тек вдоль шоссе. В невидимую щель под брезент со свистом втягивался воздух - холодный, остро пахнущий сырцой и болотцем.

Жидкий поток машин с противотуманными подслеповатыми фарами скользил по шоссе навстречу, не отвлекая Лагунцова от мыслей. Молчал и Пресняк, шофер, по-своему понимавший озабоченность капитана. Уже за городом, он, не глядя, протянул начальнику заставы два пирожка в протаявших на бумагу пятнах,- знал, что за всеми делами в отряде капитан наверняка забыл про обед, заранее купил в солдатской чайной.

Пирожки напоминали о заставе, о доме. И Лагунцов представил, как едва часовой откроет ворота, по городку заставы вспыхнет и пробежит невидимый импульс - сообщение о его приезде. Словно наяву увидел, как сержант Дремов, назначенный дежурным, поправит на рукаве повязку с желтыми привычными буквами, мельком взглянет на пирамиды с оружием, все ли в порядке, и поспешит навстречу с докладом. Еще представил себе, как ночной повар Медников по пояс высунется в амбразуру раздатки, держа наготове тяжелый подстаканник с горячим чаем, будто с минуты на минуту ждал возвращения капитана…

Когда скрытая от посторонних глаз картина жизни заставы предстала перед капитаном, полная цвета и звуков, он удивился: надо же, как успел соскучиться за день!

В свете фар блеснула рубином звезда на воротах городка. Лагунцов выпрыгнул из машины, неловко присел : нога попала на камень.

«А перед Суриковым я, должно быть, тоже выглядел нелепо,- некстати припомнилось Лагунцову.- Ладно, с ним еще потолкуем. Я тоже мужик упрямый…»

Начальник отряда полковник Суриков был спокойный, уравновешенный человек. Говорил он мягко и так тихо, что в просторном конференц-зале, где обычно проходили совещания, его голос мог потеряться, если бы не микрофоны… Но наивно было бы судить о характере Сурикова только по его голосу… Если требовалось решить вопрос принципиально, голос Сурикова наполнялся невесть откуда берущейся твердостью и силой…

В этот день, едва офицеры начали расходиться после совещания, начальник отряда попросил Лагунцова задержаться. Извлек из папки знакомый лист, ткнул пальцем в рапорт Лагунцова:

- А почему, собственно, вы против отъезда Завьялова на учебу? Есть принципиальные возражения?

Лагунцов пожал плечами: да как сказать?..

- Тогда в чем же все-таки дело, Анатолий Григорьевич? - спросил Суриков, глядя на капитана сердито и недоуменно.

Что ж, Лагунцов попробует ответить. Не спеша, сдерживая волнение, начал он делиться наболевшим.

Склонив голову набок, Суриков внимал словам Лагунцова о том, сколько сил и энергии затратил он, начальник заставы, чтобы в Завьялове - человеке по природе кротком, даже застенчивом, неожиданно умевшим с восторгом говорить о том, что его взволновало,- едва наметились задатки настоящего офицера границы, политработника. У него, замполита, здесь только-только прорезался собственный тоненький голос, чуть, на величину игольного ушка приоткрылась собственная душа, свой характер, и будет просто несправедливо, горячо убеждал Лагунцов, не дать сейчас всему этому вырасти и окрепнуть…