Виктор Пшеничников - Последние метры

Суриков не перебивал. Привыкший ежедневно решать десятки проблем, сложных вопросов, он спокойно отыскивал в горячих доводах начальника заставы рациональное зерно, некую центральную точку, как ученый, отмежевываясь от частностей, докапывается до сути явления. Он полуулыбкой отзывался на запальчивые рассуждения Лагунцова о «душе», «характере», и капитан по едва уловимым признакам читал на лице Сурикова: все это, батенька, эмоции, детали, а дело где?

И Лагунцов наново, как бы чужими глазами посмотрел на себя и Завьялова: а действительно, где?.. Ему казалось - и при разговоре с Суриковым он лишь сильнее укрепился в этой мысли,- что за участок работы замполита он теперь может быть спокойным. Во всяком случае, мог. Ведь что там ни говори, а есть, есть же в замполите та самая «военная косточка», которую так ценил он, Лагунцов, в офицерах границы, в Сурикове, например… Пусть начальник заставы с замполитом еще не сложились в своем деле поровну, по-бухгалтерски, когда пятьдесят процентов успехов заставы принадлежат Лагунцову, его умению командовать, вести заставу в передовых, а пятьдесят законных - Завьяловых - в умении превратить приказ не просто в железную формулу, а в сознательное, очень гибкое понятие, столь необходимое солдату… Пусть этого пока что не произошло - впереди ведь еще столько времени…

Но какого-то самого главного, самого веского довода недоставало рассуждениям Лагунцова,- Суриков хорошо это видел и чувствовал.

- Так каковы все-таки мотивы? - спросил начальник отряда, перехватывая инициативу, беря разговор в свои руки.

- Замполит он еще молодой… Ему бы годик еще побыть на заставе,- наконец сказал капитан, отводя глаза от настырного взгляда Сурикова.

- Почему?

- Зацепиться тут сердцем надо… - ответил Лагунцов, разглядывая какой-то плакат за спиной Сурикова на стене конференц-зала. Зачем-то достал платок, но тут же положил его обратно, торопливо заговорил: - Конечно, ценю, что к нам он попросился с другой заставы. Не каждый семейный офицер отважится ехать на отдаленную заставу, как это сделал Завьялов. Мог бы запросто и в отряде остаться, начальником клуба. Тут и удобств больше, и другие преимущества. Но…- Капитан, стремясь выразиться точней, поймал на себе напряженный взгляд полковника Сурикова и умолк.

- Продолжайте, я слушаю…

А продолжать было нечего. Ведь не скажешь Сурикову, что Завьялов нужен прежде всего ему, Лагунцову. Капитан боялся потерять в замполите свою будущую точку опоры, которая - Лагунцов это понимал - может ох как скоро ему потребоваться…

- Зацепиться тут ему сердцем надо,- повторил Лагунцов, с трудом отводя взгляд от безликого плаката.- Свое место обозначить… Люди-то у нас разные. Да и застава на горячем месте…

- Выходит, Завьялову еще рановато покидать заставу?

- Конечно, товарищ полковник,- обрадовался Лагунцов: кажется, начальник отряда понял его.- Год, два поживет тут, заставу выведем в отличные, а потом я сам отвезу его на учебу. И даже руку пожму.

Суриков усмехнулся «щедрости» капитана. Лагунцов хотел еще что-то добавить, но сдержался: Суриков не одобрял многословия. Да и сам разговор, на который Лагунцов отчего-то надеялся, оборачивался невнятицей, дамским рукоделием, потому что капитан, к стыду своему, завяз в собственных куцых доводах, как муха в меду. Как, скажите на милость, объяснить Сурикову, что лично он, Лагунцов, привык к своему замполиту. Что сам Лагунцов смотрел на свою заставу, как на родной дом, и дальнейшая служба на ней представлялась ему дорогой, у которой есть начало, но нет конца. Только поэтому он заботился, чтобы спутник на этой дороге был у него надежным, обладал бы всем тем, чего недоставало Лагунцову… Именно таким человеком, по мнению капитана, и был замполит. Если бы не этот рапорт об отъезде в академию!..

- Ладно, подумаю,- врастяжку, потирая переносицу, произнес Суриков, хотя Лагунцову показалось, будто начальник отряда уже принял решение.

Так оно, по сути, и вышло: Суриков разрешил Завьялову отъезд на учебу.

Зябким утром, пока водитель менял проколотое колесо, Лагунцов бродил по лугу в стороне от дороги. Под ногами ломко хрустели мокрые гнилые сучья кустарника, чавкала сырая дернина. Неразличимо-темные впредрассветную пору травы стояли в пояс, упруго шелестели, словно полны были жизненных соков, как ле-том. При свете дня тут неожиданно ярко вспыхивал изумруд вереска, просвечивающий сквозь бежевую листву сухостоя, серебрились от постоянной влаги поздние ягоды облепихи. И теперь, глядя на все это, укрытое предутренней темнотой, Лагунцову с трудом верилось, что в средней полосе России уже зима с белой кутерьмой вьюг, с сухим морозцем. Дышалось тоже не по-зимнему трудно, воздух был влажным; невидимый бус, от которого мокрело лицо, сеял и сеял.

Странно, редко доводилось вот так спокойно, без суеты оглядываться вокруг, когда замечается самое простое, обыкновенное: темный комок давно покинутого гнезда, запутавшегося в голых ветвях, меловой мазок - автограф какого-то пернатого, оставленный на шершавой рогатке ствола, пласт набухшей влагой фиолетовой тучи над головой… И о службе почему-то думалось, как о старом-старом отрывном календаре: день прошел - листок сорван, еще день - еще лист. И так шесть лет подряд, год за годом…

«А застава-то мне досталась тяжелая»,- вздохнул Лагунцов, как бы видя перед сабой полузакрытую, изрезанную ручьями, канавами местность. По ним, поднимаясь и опадая, тянулась контрольно-следовая полоса - зеркало границы. В сухую погоду еще ничего: на трудных участках границы приходилось создавать дополнительную песчаную кромку. Хуже в сырую: КСП заливает, она оседает, делается плоской, как блин. Выход один - спускать воду через дренажные канавки, а то и вовсе вручную, чуть ли не ведрами, осушать участок. А это морока, лишняя трата сил, времени, и без того скупого на границе.

Лагунцов сорвал тоненький стебелек, прикусил кончик зубами. От горечи сморщился. Поймал себя на мысли, что на душе не слаще. Все это утро, начавшееся с хлопот, Лагунцов думал то о жене, то о замполите Завьялове, о пролегшей между ними незримой черте, которую оба словно боялись переступить… Хитер Завьялов, все осторожничает, слова лишнего не произнесет, словно они у него на вес золота. Хотя чего он, Лагунцов, так печется о нем? Замполит скоро уедет на учебу в академию, и все то недоговоренное, неразрешенное, что скопилось в душе капитана, так и , останется с ним тяжким грузом. Похоже, что Завьялов задержался у него на заставе, как скорый поезд на полу-станке. Придет час - и его жена Наталья Сергеевна, вслух мечтавшая о столице, на прощание помашет Лагунцову из окна белой ручкой, сияя глазами: «В Москву, в Москву, в Москву…» И, наверно, их толстощекая Ирочка станет чертить пальчиком по вагонному стеклу замысловатые круги, пока дочь Лагунцова, Оленька, будет смотреть сквозь запотевшее стекло на уезжающую подругу…