Ирина Гуро - Арбатская излучина

— Где он взял стакан? — шутовски поинтересовался тот же басок.

Дробитько нервно постучал карандашом о графин.

— Продолжаю. Песков выпил и заснул сном младенца под кусточком. Где и был обнаружен. Тут и сказке конец. Не вижу, как говорится, состава преступления.

Ломтев сел на место с тем же независимым видом, поглаживая мелкорослые усишки. Практиканты одобрения не выразили: Ломтик слишком самодоволен, чтобы пользоваться у них поддержкой.

Инженер Осипов, чуть постарше всех этих зеленых, держался, однако, солидно:

— Если принять критерий Ломтева, то легко можно представить себе такую картину: на столичном бульваре уютно располагаются склонные к выпивке личности. Тут же — незатейливая закуска. Время от времени к ним присоединяются работники бульвара. Отяжелев, они отдыхают без отрыва, так сказать, от производства под кустиком. Что дальше? Видимо, милиция и вытрезвитель. Я нарисовал картину, логически продолжив рассуждения товарища Ломтева. Но если мы не усматриваем ничего предосудительного в поступке Пескова, то почему не допустить, что его примером вдохновятся другие?

Сразу поднялось несколько рук, и рука Пескова тоже.

— Товарищ Песков, я вам дам слово после всех… — объявил Дробитько, но тот, поднявшись с места, с видом самым решительным выкрикнул:

— Сейчас давайте. Может, я такое скажу, что другим уже нечего будет.

— Интересно! — с ироническим видом процедил Лапшин, протирая стекла очков.

Песков подошел поближе к столу президиума. Он стоял и молчал, словно давал возможность оглядеть себя со всех сторон. Посмотреть было на что: его всего было очень много — и росту, и ширины, и голова сидела на плечах крупная, с обильной шевелюрой, могучие плечи под застиранным комбинезоном, румяное лицо под копной темных волос, как всегда всклокоченных…

Михаил Песков уже два года работал на бульваре и недюжинную свою силу охотно применял при любой надобности. Пришел он из подмосковной деревни, потому что хотел учиться. И действительно поступил на заочное отделение в Сельскохозяйственную академию. Ясен он был всем и каждому, и дело его разобрали бы в минуту, если бы не поднялся вокруг него шумок.

Песков заговорил, и голоса его тоже было очень много, густого и гулкого.

— Мне, друзья, ваша защита нужна, как собаке боковой карман. Понимаю и сам отлично; не в том дело, что выпил и свалился под кустом, а совсем в другом. Марья Васильевна, — вдруг обратился он к еще более заволновавшейся Макаровой, у нее даже лицо покрылось красными пятнами, — вы нам всегда внушаете особое отношение к месту, где мы работаем. Московские бульвары! Вы даже это как-то по-своему произносите. И я винюсь в том, что я как бы честь этого места уронил. Ну, винюсь! Ничего больше сказать не могу. Нет, — перебил он сам себя, — еще хочу сказать: насчет того, что мы работаем на «мимо», — это неправильно. По улицам ведь тоже мимо домов идут, значит, и архитектура вся…

— Ну нет, — закричал Севка, — в домах живут, для этого их и строят…

— Детские разговорчики! — отмел Песков.

Поднялся шум, но в нем уже не было прежнего запала, Песков, махнув рукой, пошел на место. Прения иссякли сами собой.

Мария Васильевна поднялась быстрым и гибким движением, свойственным ей. У нее был хрипловатый голос, как у человека, работающего в любую погоду на воздухе.

— Есть свои традиции у тружеников московских бульваров. Нигде не записанные и даже не обговоренные. И вот надо сказать: впервые пришлось на такую тему рассуждать на собрании. Но ведь не обязательно регламентировать каждый шаг человека. Есть нормы поведения, сами собой принятые людьми. На нашей работе сложилась такая обстановка, что поступок Пескова нас всех просто оскорбляет. Обижает он нас, понимаете? Как оскорбило бы глаз, если бы в центре розария поставили грязную калошу… А насчет того, что москвич все равно проходит мимо, так это вы глубоко ошибаетесь. Милые практиканты! Ваш опыт невелик, но, будь вы повнимательнее, вы многое заметили бы… На третьем участке стоят скамейки серые и бежевые. Бежевая краска легла ровно, и наши так называемые диваны имеют хороший вид, серая — поползла, и цвет вышел неровный. Казалось бы, какая разница проходящему человеку сесть на ту или другую скамейку? Не жить же он на ней собирается? А между тем посмотрите, люди садятся только на бежевые… Может быть, незаметно для самих себя. Внешний вид у этих злосчастных серых скамеек отталкивает даже на минуту остановившегося прохожего.

Да, люди в основном проходят через бульвар. Но от того, что их окружает, зависит настроение, а может быть, даже ход мыслей проходящего… Мы не всегда замечаем, что именно создает у нас то или другое настроение.

Мария Васильевна говорила, как всегда, негромко и без нажима. Ей была чужда напористая, уверенная манера, к которой привык Дробитько, и сейчас только впервые он подумал, что привычная для него эта манера вызывает в лучшем случае непонимание у молодых людей типа Севки Лапшина или Ломтева. В худшем случае — протест и раздражение.

С некоторой ревностью он отметил, что эти задиристые ребята слушают бригадира. А других ведь просто-напросто прерывали ироническими аплодисментами. «Да что же это такое? — про себя удивлялся Дробитько. — Не нравится оратор — они его сгоняют с трибуны!» Ему, воспитанному армейской средой, это казалось диким, недопустимым.

Как-то, будучи председателем, он жестко произнес. «Я дал слово выступающему, прошу не прерывать его, пока время, предоставленное ему, не истекло». С места кто-то крикнул: «А если неинтересно!» Выступление было действительно неинтересное, но порядок есть порядок. Дробитько непререкаемым тоном заявил: «Слово дано, извольте слушать!» Он уловил смешок и недовольство в группе молодежи и строптиво подумал, что лучше их знает, как вести собрание.

И вдруг сейчас, когда говорила Мария Васильевна и ее слушали все эти крикуны, произошел поворот в его мыслях: «А может, и в самом деле не надо слушать неинтересные выступления? Но как же? Ведь это полная анархия будет: одному интересно, другому — нет… Верно, но вот же говорит Мария Васильевна, и все слушают… Хотя наверняка некоторые и не согласны с ней… Значит, дело в манере выступления? В этой уважительности к чужому мнению? Но он всегда считал, что надо защищать свою позицию бескомпромиссно. Да, конечно. Как же при этом сохранить уважение к неприемлемому для тебя мнению оппонента?»

Вконец запутавшись в своих рассуждениях, он перестал вникать в смысл речи Макаровой, а только слушал ее хрипловатый голос, ровно нанизывающий слова, и смотрел на видное ему в профиль ее лицо. И в голосе, и в лице было что-то ему близкое. Может быть, просто потому, что такие загорелые, обветренные лица, на которых даже темные глаза казались светлыми, были ему привычны: так выглядела «фронтовая медицина», и разведчицы, и связистки. И такой же хрипловатый голос уговаривал в госпитале: «Раненый, потерпите, раненый, съешьте! Раненый, спите!»