Ирина Гуро - Арбатская излучина

И с этого момента все его усилия были направлены на то, чтобы в этой ситуации сохранить достоинство.

Эмма, ожидавшая сопротивления «странной славянской души», необходимости долгих уговоров и даже драматических сцен, героиней которых она уже себя видела, была по-своему разочарована. Лавровский в ответ на какие-то ее вопросы спокойно заметил, что, будь у него сын, он, конечно, принимал бы близко к сердцу все, касающееся его женитьбы. Но дочь… Это дело матери.

— Я всегда знала, что в конце концов твой здравый смысл победит, — простодушно отозвалась Эмма.

Когда она передала слова отца Кате, та печально уронила непонятное Эмме: «Бедный папа!»

А между тем обстоятельства быстро и коренным образом менялись. Уже другие фразы появлялись на страницах газет и воззваний: «Великие жертвы…», «Тяжелое горе перед развалинами своего дома…», «Развалины отчего дома…». Со свойственной им склонностью к пышным и сентиментальным излияниям присяжные «пропагандмахеры» добивались одного: сохранения преданности фюреру.

Уже вылетел из уст Геббельса и воплотился в миллионах печатных листков отчаянный призыв о «фанатизации борьбы».

Уже шли бои на территории рейха, и бешеная, все еще неукротимая энергия правителей нацеливала на превращение в крепость каждого квартала, каждого дома, каждого бункера. В крепость, у стен которой «либо противник истечет кровью, либо ее гарнизон — обреченность предполагалась с такой же непреложностью, как еще недавно воля к победе, — погибнет под ее развалинами».

Уже не различались дни и ночи, потому что вражеская авиация работала круглые сутки и бомбоубежища стали более привычны, чем собственная спальня.

Все вокруг вздыбилось, ломался привычный уклад; уже не годились, не шли в дело затверженные годами заповеди. Никто не знал, что будет не только завтра, а через полчаса. И в этой космической неразберихе повелительные скрипучие голоса диктовали нормы поведения и регламентировали каждый миг повседневной жизни, словно не замечая, что эта повседневность давно рушилась, что тому, к кому обращены эти слова, не за что ухватиться, чтобы хотя бы остаться недвижимым в урагане, уносящем его бог знает куда.

А жизнь текла. И скрипучие голоса призывали к испытаниям. И требовали свое.

Но были в этой круговерти какие-то незыблемые точки, как островки твердой почвы среди топи. На таком островке, победительно попирая его своими стройными ногами в блестящих желтых крагах, стоял Рудольф Штильмарк. Сияющий баловень судьбы и начальства, казалось не подвластный никаким превратностям судьбы. В этой его отличности от других виделось некоторым нечто даже мистическое — были в моде всякие «печати избранности», «предопределенности жребия» и тому подобное, — и Рудольф склонен был поддерживать вокруг себя ореол причастности к каким-то потусторонним силам, благосклонным к нему.

Что некая причастность, хотя и не совсем потусторонняя, имелась, Лавровский узнал много позже. В эти же дни он ловил на лице дочери готовность ко всему, упрямую покорность, то «будь что будет», которое нельзя было преодолеть.

Сверхскромная и сверхсовременная свадьба дала лишний повод к речам о последнем усилии, которое принесет Германии победу. На пороге явления «нового оружия», обещанного фюрером, этот брак символизировал «продолжение жизни нации» и был, несомненно, угоден фюреру и «движению».

Многословие тостов на глобальные темы относилось уже, собственно, не к самим новобрачным, а к общему положению.

Странная насмешливая улыбка бродила по лицу Рудольфа. Будто бы он со стороны смотрел на самого себя в новой роли и получал от этого удовольствие. А Катя? — Напрасно искал отец сожаления или опасений перед будущим в ее глазах. Она была полна тихим, ничем не выражающим себя во вне покоем… Да, наверное так. Но почему же ее лицо запомнилось печальным?

Понятно, что свадебное путешествие было бы неуместно в годину великих испытаний. Но именно в такую годину естественным образом Рудольф получил ответственное поручение, для выполнения которого срочно выехал в Швецию. Он смог взять с собой молодую жену. Как цель поездки, так и сроки — все было окутано тайной, что тоже казалось в порядке вещей, такое облако исключительности окружало Рудольфа, а заодно и его жену. Он как бы прикрывал ее хрупкую фигурку полой своего пуле- и бедонепроницаемого плаща.

Очень давно, когда Катя была еще подростком, Евгению Алексеевичу казалось, что между ним и дочерью существует какая-то особая духовная связь. Глубоко затаенная, она выражала себя только в редкие минуты. С годами она все истончалась и в какой-то момент разорвалась мучительно для него. А для нее? Он думал, что Катя приняла и это как предназначенное ей, неизбежное. Как еще одну жертву той определенности, которую она обретала.

И вдруг все по-иному осветилось для него в тот час, когда Катя пришла попрощаться.

Она безусловно намеренно явилась в то время, когда мать не могла быть дома, и обрадовалась, застав отца в саду. На ней был легкий норковый жакет и длинная, по моде, юбка. Волосы лежали на ее непокрытой голове очень гладко. Он потом рассмотрел, что они уложены в тонкую сетку. Когда-то Катя любила ходить с ним рядом, сунув руку в карман его пальто. И вложив свой маленький кулачок в его ладонь. То, что Катя повторила сейчас этот жест, растрогало его. И вдруг показалось ему по-новому значительным это их свидание. Он не имел никаких оснований считать его последним. Нет, почему же? Дело еще не зашло так далеко. Но через некоторое время, когда ему открылось подлинное лицо Рудольфа, он подумал, что Катя в ту пору уже знала, а может быть, чувствовала, что разлука их будет долгой. Но не на всю ведь жизнь. В тот день, когда они медленно шли по опустошенному осенью саду, ничто ему не подсказало этого. Глядя на дочь, он только подумал, что лучи мужней определенности, несомненно, падали и на нее. Погасло в ней что-то беспокойное, мятущееся, что было главной ее чертой. Какие-то углы сгладились, движения и даже речь обрели некоторую плавность. Ее манера обрывать себя на полуслове, вдруг отрешиться от действительности, глубоко задумавшись, не слушая собеседника, смена выражений лица, даже привычка нервно теребить что-нибудь тонкими пальцами… Это все смягчилось, уступило место какой-то даже уверенности в себе. Может быть, ее избыток у Рудольфа перелился в нее, разве она не жаждала определенности?

Эта новая Катя казалась уже немного чужой, потому так поразили ее слова:

— Я знаю, что причиняю тебе горе, папа. Но скоро тебе будет вовсе не до меня. Я ведь знаю, чего ты ждешь. И тебе уже осталось недолго… Это только мама может — или хочет — верить, что фортуна повернется… Нет, все уже решено, папа.