Ирина Гуро - Арбатская излучина

На нем был только домашний костюм из верблюжьей шерсти, но он не чувствовал холода. Какое-то дуновение весны все-таки ощущалось в воздухе, просачиваясь через гарь пожарища.

В задумчивости он пошел к воротам. Это не был главный вход виллы, на котором красовалась эмалированная дощечка «Только для господ» под витиеватой готической вывеской «Брунгильда». Через эти боковые ворота, выходящие на «приватвег», проходили молочница и поставщики овощей — когда эти мирные фигуры еще существовали в жизни, — вывозили мусор, ввозили топливо. У хозяйственного входа росла старая раздвоенная липа. Ее разветвление начиналось так низко, что образовывало почти правильный угол, расширяющийся к вершинам. В хорошую погоду сквозь этот угол картинно смотрелся участок дороги, делающей округлый вираж неподалеку, череда яблонь, высаженных вдоль нее.

Он и сейчас увидел отчетливый на фоне багрового неба треугольник старой липы. И в нем, как в рамке, одинокую фигуру человека…

Появление его в час «воздушной опасности» было не совсем обычным, но, в конце концов, ее сигнал мог застать прохожего в пути. Почему он вошел именно сюда? На «приватвег», охраняемую особой дощечкой? Пытался найти здесь укрытие? Он хорошо рассмотрел неожиданного пришельца. Это был молодой мужчина в зеленой «виндякке» с непокрытой головой, как тут было принято у молодежи. Он так четко смотрелся в обрамлении расходящихся стволов. В его неподвижности, в том, как он, заметив Лавровского, ожидал его приближения, было что-то не случайное.

Нет, Евгений Алексеевич еще ничего не заподозрил, ни на что не надеялся: ведь ничего еще и не было… Только неподвижная фигура в спортивной куртке не высокого и не маленького, худощавого человека с непокрытой головой, — волосы были светлые, разлохмаченные ветром, а лицо расплывалось в багровом сумраке.

Человек ждал приближения Лавровского, может быть, просто чтобы справиться, как пройти куда-нибудь. Или еще о чем-то.

Евгений Алексеевич подошел поближе, теперь стало видно лицо: да, это действительно молодой человек стандартной «арийской» наружности. Копна светлых волос, пристальный взгляд серых глаз, энергичный подбородок. Сейчас он вскинет руку в «немецком» приветствии.

Но это не произошло. Незнакомец поздоровался обычно, даже слишком тихо, словно избегал быть услышанным еще кем-то.

Лавровский ответил на приветствие сухо. Спросил, что угодно.

— Если вы — хозяин «Брунгильды», господин Лавровски, то поговорить с вами, — ответил тот и слегка улыбнулся, от чего его лицо стало менее стандартным, менее «то, что надо», а будто пропустило изнутри какой-то свет. И еще одно было ясно: он знал, что перед ним именно Лавровский.

Евгений Алексеевич так все отмечал, потому что за считанные секунды все изменилось. И он уже не сомневался, уже был уверен, что это — о т т у д а. Все же уверенность была непрочной, а как бы порывами, между которыми сочились ядовитые сомнения: «В такое время?.. Невозможно!»

— Мы могли бы пройти в комнаты… — нерешительно предложил он.

Незнакомец сделал отрицательный жест. Затем быстро спросил:

— Там у вас гараж? — И опять же стало ясно, что он уже заметил, уже высмотрел этот гараж за деревьями.

— Да, вот там въезд.

— Мы могли бы там?..

— Да, конечно, но я должен вернуться в дом за ключами.

— Сделайте это, — проговорил молодой человек, не прибавив ни «прошу вас», ни «пожалуйста», а только: — И наденьте что-нибудь! — Лавровский тотчас почувствовал, что продрог. И еще мельком подумал: «Значит, свидание продлится…»

Когда он вынимал ключи из кармана пиджака, по радио объявили отбой. «Некстати, — мелькнуло у него в голове, — Эмма может куда-нибудь отправиться». Она сдала в фонд национальной обороны свой «даймлер» и пользовалась его маленьким спортивным «вандерером».

Он прошел в комнаты жены, но ее не оказалось дома. Может быть, она уехала еще до объявления воздушной опасности?

Когда он вернулся, незнакомец стоял уже не на виду, а в тени, вплотную к стволу дерева. В нем чувствовалось привычно сдерживаемое напряжение.

— В доме нет никого, мы можем пройти в мою комнату.

— Хорошо.

Они прошли в боковую дверь и через коридор — в комнату Лавровского. Там все было так же, как он оставил всего минут десять назад. И все же по-другому. «Другое» исходило от фигуры гостя, от его одновременно уверенной и осторожной повадки.

Так как он все еще молчал и не последовал приглашению раздеться, а все еще держал руки в карманах своей куртки, Евгений Алексеевич напомнил:

— Я — Эуген Лавровски. С кем имею?..

— Меня зовут Франц, — ответил молодой человек и, бегло оглядев хозяина, словно сверяясь мысленно с каким-то описанием, медленно произнес ту фразу… Которую Лавровский так долго хранил в памяти и которую уже отчаялся когда-нибудь услышать.

И не потому что позабыл отзыв, а из-за волнения не сразу произнес его.

— Господи, в такой момент! Я уже не мог ожидать…

— Именно в такой. У меня мало времени. Мы рассчитываем на вашу помощь. В двух направлениях: место для укрытия нескольких человек… Скажем, пока — шести. Это должно быть укрытие не только от наблюдения, но и от бомбежки. Можете?

— Да.

Франц скользнул взглядом по лицу Лавровского, словно раздумывая, и все же решился:

— И место для рации. Ненадолго. На два-три выхода в эфир.

Лавровский помолчал, Франц спросил нетерпеливо:

— Это возможно? Или что-то вас смущает?

— Нет. Ничего. Все возможно. Просто обдумываю… — Он не мог сказать, что в короткие минуты, не отвлекаясь от ближайшей задачи, вспомнил все самое страшное, что произошло с ним за эти годы…

Франц захотел тотчас же посмотреть место, которое могло подойти для рации — подвал под гаражом, где когда-то была мастерская. Когда они спускались по лестнице, которой давно никто не пользовался, они услышали, что к дому подъезжает машина.

— Вернулась жена. Не беспокойтесь. Я ее встречу и сам заведу машину в гараж.

Лавровский поспешил открыть ворота, Эмма уже нетерпеливо сигналила:

— Боже мой, как ты медлителен, Эуген! Я едва спаслась! Ты видел, что там, внизу? Ужасно, ужасно!

Она почти вывалилась из машины и дала ему проводить себя к дому.

— Тебе не надо было ехать…

— Что ты говоришь, Эуген! Если я сдам, что скажут женщины, которые видят во мне своего вожака! — надменно произнесла Эмма. Она уже оправилась. В голосе ее снова звучал металл, в глазах вспыхнул огонек пресловутой «фанатизации», к которой недавно призвал Геббельс.

«Валькирия тотальной войны!» — подумал он, глядя на все еще крепкую фигуру Эммы в длинном кожаном пальто, на резко обозначившиеся скулы под убором монахини.

— Тебе следовало бы проникнуться… — скорбя, сказала она и, вздохнув, добавила буднично: — Заведи машину в гараж.