Ирина Гуро - Арбатская излучина

Он удивился ее словам не только потому, что она так точно понимала его. Но еще и потому, что она, несомненно, говорила со слов Рудольфа.

Он не хотел строить догадки, он только почуял какую-то новую угрозу. Для кого? Для Кати? Да, конечно, поскольку она теперь накрепко привязана к Рудольфу, к его судьбе.

Катя этого прощального вечера всегда вспоминалась ему в какой-то завершенности, может быть, потому, что дальше уже ничего не было, кроме туманной, дальней дали, откуда грустно улыбалось ему не по-доброму успокоенное лицо, слышалась интонация доверительности, с которой она произнесла свои странные слова.

«Тебе будет не до меня…» — она не могла уронить это как случайную фразу. Нет-нет, она тогда уже знала, что вовсе не просто уезжает с мужем, как уезжают, чтобы вернуться или встретиться где-то еще. Она знала, что исчезает, и ей было бы легче думать, что он может быть счастлив и без нее…

Не проста была эта молоденькая, но вовсе не беспечная женщина, в которой были и Эммины черты, но и его собственные тоже. Да, в своей умудренности, в сложности душевной она показалась ему ближе, чем когда-либо.

И он уже не замечал нового внешнего ее облика до самого того мгновения, когда она вышла из сада. И почему-то не пошел ее проводить, а остался стоять у калитки и видел, как переходит через «приватвег» стройная молодая женщина в норковом жакете, с гладко причесанной головкой, как она открывает дверцу «хорьха»… И он еще увидел, может быть, только в воображении своем, блеснувшие слезой Катины глаза.

Эмма поддерживала железный порядок в «Брунгильде». Скрупулезно выполнялись все, часто противоречивые, приказы, отдаваемые по радио. В саду виллы были отрыты дзоты. Винный погреб превращен в убежище. Половину дома Эмма отдала под госпиталь и сама в картинном облачении монахини — сестры милосердия во главе своих «женщин — защитниц нации» несла службу у смертного одра жертв тотальной войны.

Тотальная война многое изменила и в тылу; экономика страны тоже тотализовалась. Принудительные работы стали обязательными для невоеннообязанных мужчин с 16 до 65 лет, женщин — до 56. Эмма зачислила мужа санитаром у себя в госпитале.

Таким образом, у них в семье был полный порядок: Эмма очень высоко ставила чувство долга. В чем состоял сейчас долг верной дочери нации? Прежде всего сохранить и передать окружающим правильный взгляд на вещи. В чем он заключался? На это имелся готовый ответ — считалось, что он бьет насмерть всякие сомнения, — сталинградская трагедия — это не конец, а начало… Начало тотальной войны. А тотальная война — путь к победе.

Вечерами, когда по госпиталю объявлялся отбой, в бывшей столовой «Брунгильды» собирались свободные от дежурств дамы и, прилежно работая спицами и крючками, вели разговоры, в которых странным образом сочетались практический расчет и чудовищные фантазии, мелкие бытовые заботы и глобальные планы…

Иногда Эмма приносила из своих запасов пунш или пиво; тогда, развеселившись, трудолюбивые фурии откладывали свое вязанье и под сурдинку пели конечно же не «Дом лесника» или «Лили Марлен», а песни своего детства — «Слети, тихая ночь, на родные равнины»… Странно звучали притушенные женские голоса, выговаривавшие забытые слова. Торопясь, словно вот-вот оборвутся сигналом воздушной опасности.

Лавровскому виделись эти сборища очумелых, затурканных женщин словно в страшном сне. Но разве не жил он уже так долго словно в бреду?

Он научился отключаться от окружающего, сосредоточенный на одном: приближении развязки.

И теперь совсем отдалился от Эммы, это было, в общем, естественно: она действительно работала день и ночь. Ее энергия, поощряемая ляйтерами из военно-санитарного управления, казалась неистощимой.

Но однажды она вошла в комнату мужа несколько растерянная.

Нет, и сейчас не просматривалось в ней ничего жалкого, покорного ударам судьбы… То, что она уже не была так плотно сбита и ловко запакована в корсет, не портило ее: похудев, она стала словно бы моложе. Лицо ее без косметики, безоговорочно исключаемой из обихода в тяжкую годину отечества, выглядело необычным, как будто обнажая что-то необычное и в существе ее… Но это не было ни паникой, ни сожалением, а скорее — брезгливым удивлением с некой долей «здорового гнева»…

И все же не очень решительно перешагнула она порог. И, усевшись в кресло, которое он ей подвинул, подняла на него красные от бессонницы глаза:

— Рудольф исчез. Бежал. Вместе с Катей. — Она выговорила это с полным зарядом справедливого осуждения и перекрестилась: — Может быть, им удастся выбраться… Спаси их бог!

И эти слова вырвались у нее совсем-совсем иными: беспомощность и страх уже владели ею.

Она не сказала ни слова из того, о чем мечталось теперь многим: очутиться в зоне недосягаемости, скрыться под чужим именем, уехать, уплыть, улететь куда-нибудь. На край света. Не всюду же идет война!..

Она даже сейчас не сказала ничего такого, словно не смела нарушить присягу. Или боялась, что у стен есть уши.

Его не сблизило с этой женщиной даже это мгновение. Даже то, что узналось вскоре: Штильмарк-отец арестован. Она не высказала и опасений за их собственную судьбу.

Он теперь не уходил в подвал в часы «воздушной опасности». Налеты авиации следовали один за другим, днем и ночью «Ами» и «Томми» утюжили город.

И в тот не поздний еще вечер, который он так хорошо запомнил, он тоже остался у себя. Четырехмоторные бомбардировщики заход за заходом били но центру города. Отбомбившиеся самолеты пикировали и поливали из пулеметов зажигательными патронами.

Странный мир открывался глазу: море огня вдали, ближе — языки пламени, молнии трассирующих снарядов — и земля, беззащитная, как обложенный в берлоге зверь. Багровый свет, освещая все углы комнаты, придавал странный, неестественный колорит окружающему, и, хотя все это было уже привычно, Лавровский почувствовал острую, давно не испытанную тревогу. Она не относилась ни к обычному уже налету авиации, ни к чему…

Ему видна была в окно часть сада, уже разбуженного весной. И казалось кощунственным равнодушие природы, среди погибельного мира вызывающей к жизни молодые ростки травы и первые, еще не набухшие, сморщенные почки на деревьях. Все рождалось вновь, чтобы погибнуть, не достигнув цветения.

Отбоя все еще не объявили, а может быть, он пропустил сигнал. Методичность радиопредупреждений все еще сохранялась.

Лавровский хотел опустить маскировочную штору, чтобы зажечь свет и взять книгу, но пустынный сад чем-то поманил его, словно обещал разгадку безотчетного опасения.

Он вышел на забросанную прошлогодним листом аллейку, мельком подумав, что следовало бы ее расчистить, и тут же сняв эту мысль горьким: «К чему?»