Александр Старостин - Второй круг

— Мало ли однофамильцев! — сказала Люба.

Росанов глянул на нее — она и ему ответила пугающе-лучезарным взглядом.

«Ну точно, психопатка».

Росанову вдруг показалось, что он ее где-то уже видел и даже как будто был влюблен в нее. Он в задумчивости глядел на портрет женщины.

Люба стала многословно и путано рассказывать о том, как ездила в Вологодскую область. Говорила она захлебываясь, торопилась, увязала в придаточных предложениях и, не закончив одной мысли, перескакивала на другую. При этом как-то трогательно и беззащитно помогала себе маленькими ухоженными руками с тонкими запястьями, делая мучительно знакомые пассы. Но Росанов слышал только ее голос, низкий, с грассирующим «р» и не пытался вникнуть в ту бессмыслицу, которую она несла. Он видел ее сквозь клубы дыма, вдыхал запах каких-то трав и кофе, и ему стало казаться, что ее красный говорящий рот отделился от нее и очутился совсем рядом. Потом вернулся на место, и приблизились отдельно слегка косящие глаза. Он уже где-то видел эти глаза. Но где? Не во сне же.

До его сознания долетали слова, никак между собой не связанные: так же он когда-то не понимал английской речи: знал все слова, а смысл терялся. Впрочем, вряд ли в ее сумбурной болтовне был какой-то смысл.

В какой-то момент Росанов почувствовал, что находится во взвешенном состоянии, вряд ли имеющем что-то общее с внезапно наступившей влюбленностью. Он слегка ошалел, поглупел, не имея сил разобраться в своих чувствах, да и не желая разбираться в них. Он подумал, что не удивится, если стены вдруг раздвинутся и сквозь дым и коричневый запах кофе он увидит нездешнее небо.

«И я буду летать!»

«Авиационный работник» сказал собаке, которая стала проявлять признаки некоторого беспокойства:

— Погулять хочешь?

Пес со слезой в голосе тявкнул, сообщая, что хочет.

Малый уверенно снял с гвоздика поводок и отдал его понести собаке, а сам сделал стойку на руках и пошел к двери. «Здесь разрешается вообще». Этот парень, как выяснилось, был актером и приехал в Москву искать место.

— И пошли, — заговорила Люба, — белые-белые слоны, они шли через белый-белый туман. И в море плыл белый кит, и шла белая-белая женщина.

Росанов поглядел на нее удивленно. При чем тут белые слоны? Впрочем, «здесь разрешается вообще».

Люба умолкла и, по-детски надув губы, загрустила. И Росанов внезапно вспомнил Люцию Львовну. И поразился, найдя между ней и Любой сходство.

«Чушь собачья, — подумал он, разглядывая «грустящую» Любу, — совсем она непохожа на Люцию Львовну. Люба светленькая, голубоглазая и молодая… Впрочем, они «грустят» одинаково».

Заговорили о спектакле в Театре на Таганке, о движении «новых левых» на Западе, о возросших ценах на книги, о книжной торговле на черном рынке. Сеня, известный своими книжными махинациями, сказал, скривив губы:

— А с какой это стати какой-нибудь мясник будет ездить на собственной машине, ходить по коврам и отдыхать на собственной даче? А я с какой стати буду толкаться в транспорте и думать о том, как бы не истратить лишней копейки? Я закончил университет, знаю два языка, знаю людей ровно настолько, насколько мне это нужно. Нет, дорогие товарищи! Шалите! — И погрозил всем пальцем: — Шалите-с!

Ирженин поднялся и сказал Филиппычу:

— Прошу извинить. Скоро буду.

Заговорил «омерзительный», уже достаточно захмелевший юноша. Стал жаловаться на издателей, которые не хотят печатать его рассказы.

— Отчего ж не печатают? — спросил Филиппыч, приняв рюмку и уставившись в салат.

— Остро пишу — вот отчего.

— О чем же ты пишешь?

— О безобразиях. Очереди, спекуляция, переполненные троллейбусы…

— Ну а если, — перебил его Филиппыч, — в магазины выбросят дополнительно колбасы и по линии пустят два дополнительных троллейбуса? Тогда как? Какова тогда будет цена твоей писанине?

Дверь раскрылась, все обернулись — это была Маша.

— Вот это да! — удивился Росанов.

— Добрый вечер, — покраснела Маша.

За ней следовал Ирженин. Он усадил Машу и сел сам.

Люба, словно желая отвлечь внимание от Маши, заговорила с Филиппычем, но ее опять никто не слушал.

— Ну нет, — возразил ей Филиппыч, — у каждого человека свой возраст. Вот, к примеру, Льву Толстому всю жизнь было пять лет. Он видел и чувствовал как ребенок. А мне тринадцать. Мне до сих пор интересно, что сейчас творится на Мадагаскаре. Хотя на аэродроме и считается, что меня не интересует ничего, кроме авиации. Может, это и так. Но ведь сейчас с авиацией связано все. Она уже превратилась в некую силу, которая влияет на жизнь земли в целом, как стихия… Простите. Старики чрезмерно болтливы.

— Вы не старик, — возразила Люба.

Филиппыч поглядел на Машу и о чем-то задумался.

Люба, рассматривая Ирженина восторженным взглядом, спросила:

— Это правда, что вы не только летчик, а еще и учитесь в пединституте?

— На втором курсе, — кивнул Ирженин.

— Зачем вам это?

— Ну, старики болтливы, вот я и готовлю себя к старости.

— Что-то неясно.

— Старики любят рассказывать о своих похождениях. Только их никто не слушает. А дети будут слушать своего учителя, хотят они того или нет. Если кто-то осмелится не слушать, я его попросту выставлю за дверь и попрошу привести родителей. Вот почему и решил стать педагогом.

— По-нят-но, — кивнула Люба, — а пока вы, значит, накапливаете похождения?

— Именно так.

— Я слышала, что вы еще занимаетесь с детишками при каком-то ЖЭКе. Тренируете их. Учите не то какой-то борьбе, не то боксу.

— Работа у меня сидячая, нервная. И все это просто чтоб не полнеть. Только ради этого.

— А за что вы получили орден?

— Кто вам сказал про орден?

— Тот, кто видел его собственными глазами.

— Этот орден я купил на толкучке в Одессе. В Одессе можно вообще все купить и продать.

Росанов даже в ладоши прихлопнул: он и не подозревал, что Ирженин умеет так валять ваньку.

— Хотите поглядеть небо? — спросил Филиппыч у Маши. — Ни за что не догадаетесь, как это сделано.

Было около одиннадцати, когда Ирженин, Росанов и Маша поднялись уходить.

— И я пойду, — сказал Сеня.

— И я, — сказала Люба и восторженно поглядела на него. В этом «восторге» Росанов увидел нечто для себя обидное.

«Хорошо бы этот Сеня схамил, а я бы его — по хохотальнику. За книжную спекуляцию. Книгопродавец! И за то, что чавкает… И вообще».

Потом стал утешать себя тем, что Люба сумасшедшая и глядит восторженно на всех, особенно после пива.

Она поднялась и, слегка прижавшись боком к Сене, тем самым показывая, кому отдает предпочтение, протянула Росанову руку. Он взял ее руку осторожно, как тонкую фарфоровую вещицу, которую хочется подержать подольше и насладиться ее гладкостью и хрупкостью. А может, и… раздавить. И, забывшись, держал дольше, чем следовало. И Люба пошевелила пальцами, освобождаясь.