Александр Старостин - Второй круг

Росанова-младшего бесила и «обывательская» философия отца. На основе своих и чужих ошибок Иван Максимович вывел для себя несколько правил: «Язык мой — враг мой», «Незнайка на печи лежит, а знайку на веревочке повели», «Меньше знаешь — крепче спишь».

Кроме того, он был убежден, что для пользы общества далеко не всякие знания полезны, и иногда приводил сыну слова Экклезиаста, само собой, не называя первоисточника. «Составлять много книг — конца не будет, и много читать утомительно для тела».

Можно было бы подумать, что Иван Максимович этакий солдафон и чуть ли не диктатор. Но кто так подумает, ошибется. Он столько повидал на своем веку, столько пострадал, что из самого искреннего человеколюбия он хотел оградить сына и всех, с кем связан, от лишних знаний, от которых происходит всяческая суета, страдания и томление духа. И все, что он знал и видел, он носил в себе. А знал он многое, и знания его были настоящие, часто бессловесные, то есть не книжные.

Иногда он «выступал» перед сыном. Темой одной «лекции» (последней, которую Росанов-младший слушал всерьез) было рассуждение о вредности для общества изображения нагого женского тела. Росанов и запомнил ее из-за того, что однажды наткнулся на обширную, тщательно упрятанную коллекцию «обнаженок» всех времен и народов. Это открытие было до такой степени ошеломительным, что все последующие выступления отца он стал понимать навыворот. По молодости лет не доходило до него, что отсутствие артистического таланта и неумение находить нужные «искренние» слова еще не говорят об отсутствии чувств.

Но иногда у отца прорывались «случайные» слова и действия. Вот этим нечаянным словам Росанов-младший и верил. Эти непридуманные, невзвешенные, не отмеренные семь раз слова отображали суть Ивана Максимовича. По крайней мере, так казалось Росанову-младшему.

Давно это было, сразу после войны. Пленные немцы, продолбив ломами асфальт, копали без особого энтузиазма какую-то канаву у дома напротив. Мальчишки собирались поглазеть на пленных. Росанов-младший проносился мимо на самодельном самокате — отвратительно шумном сооружении на подшипниках, — полагал, что немцы, глядя на него, наверняка думают:

«Нет, нет, с такими ловкими людьми, как эти русские, воевать не надо. С ними надо жить в мире. Мы и детям своим скажем, чтоб не ходили войной на Россию», — думал он с «немецким» акцентом, хорошо знакомым по военным фильмам (с тех пор он, кажется, и научился думать о себе в третьем лице).

Вряд ли пленные думали так, глядя, на эволюции юного Росанова, существа чрезвычайно тощего и шустрого.

Один из них погрозил ему пальцем. Немцы умеют как-то по-особому грозить пальцем, высоко поднимая руку и действуя на манер стеклоочистителя на автомобиле.

С этим немцем юный Росанов нечаянно разговорился. Впрочем, тот называл себя австрияком, намекая, что в войне участвовал не по-настоящему. Он умел «отрывать» палец на своей руке, крыл на чем свет стоит Гитлера, показывал фотографии своих детей, хвалил Ленина и Сталина и демонстрировал свою зажигалку, упрятанную в самодельный кожаный чехольчик. Зажигалка, правда, не работала, так как не было бензина. Австрияк был «старшим» над немцами и лопатой не копал, а все рабочее время общался с мальчишками. По-видимому, любил детей. Конвоя никакого не было. Куда бежать-то? Росанову австрияк нравился, хотя он считал его слегка тронутым: шить чехол из язычков от ботинок некурящему человеку для неработающей зажигалки — это уж слишком. Такое может прийти только в немецкую голову.

Однажды, в тот момент, когда австрияк рассказывал о том, сколько пфеннигов стоил до войны шоколад (а многие слушатели в возрасте от трех до семи лет и не знали, что это такое), Росанова-младшего крепко взял за ухо подошедший сзади отец. Юный Росанов взвыл от боли.

— Может, это они повесили твою мать, — сказал он.

Пленные потупились.

Когда Росанов рассказал эту историю одному из отцовых друзей-однополчан, тот заметил, что в войну Иван Максимович был настоящим героем и словно искал смерти. Но пули обходили его будто заговоренного. Правда, как-то осколком ему расщепило приклад автомата и срезало каблук с сапога.

…Сегодня Иван Максимович вернулся с работы раньше обычного. Он осторожно, словно боясь испачкать, снял костюм, повесил на плечики и убрал в шкаф. Переоделся в старый лыжный костюм, надел очки и лег на диван с газетой. Газеты он читал от доски до доски, как Дубов. И следил по телевизору за всеми футбольными и хоккейными матчами.

Итак, Иван Максимович читал, изредка почесывая одну ногу о другую. Его глаза, увеличенные стеклами, были огромны и потому казались бессмысленными.

— Видел Машу, — сказал он вроде бы ни к чему, — стояла в очереди и взяла мне картошки и капусты.

Росанов молча кивнул.

— Хорошая девушка, — продолжал Иван Максимович, глядя из-за газеты на сына, — из хорошей семьи. Я знал ее отца. Достойный был человек. Битый, честный, молчаливый. Из крестьян.

— А мы откуда? — спросил Росанов без всякого интереса: расслаблялся перед ночью.

— Да как сказать, — растерялся Иван Максимович, — мы вообще-то тоже крестьяне. Придурков и пьяниц у нас в роду не было. По линии матери тоже все в порядке. Она тоже из крестьянской семьи. А крестьянину для жизни нужно многое знать и уметь. Побольше, чем среднему чиновнику. Пора бы и тебе подумать о собственной семье. — Помолчав, он, словно без всякой связи, добавил: — Маша хорошая девушка.

— Может, не будем?

— Не хочешь, не будем. А что это за письмо, которое пришло давеча?

— А-а, так. Глупости.

— Почерк буковка к буковке, дамский. А дама вроде бы немолодая, потому как почерк устойчивый. Красивый почерк, никогда не встречал похожего. Не шизофреничка?

— Не зна…

Росанову лень было заканчивать фразы.

— Постарайся делать глупостей поменьше.

— Хор…

— Ладно, у самого голова есть. Головой иногда думай. Сам гляди, с кем ночь ночевать, с кем век вековать. Я бы советовал держаться Маши. Такие девушки не на каждом шагу попадаются. — И уткнулся в газету, разбирая борьбу политических партий в Замбии.

— Отец, а ты принимал в жизни неожиданные решения? Ну когда все кувырком, не по логике, шиворот-навыворот?

— Я никогда не искал приключений, — обиделся Иван Максимович. Он не понял, о чем речь, или так увлекся делами Замбии, что отмахнулся от вопроса, который не считал достойным обстоятельного ответа.

— Нет, правда, — не унимался Росанов, делая общеизвестную ошибку молодежи, которая тешит себя иллюзией собственного могущества и ни на чем не обоснованной уверенностью в возможности прожить свою жизнь не так бесцветно, как старики, — то есть когда ты не подопытный кролик, а стоишь перед правом выбора, когда сам решаешь, а не дядя.