Александр Старостин - Второй круг

— А-а! — произнес он смущенно. Люба милостиво заулыбалась, и он опять вспомнил Люцию Львовну.

— Звоните! — сказала весело Люба.

Росанов обернулся к Маше — ее лицо пылало гневом.

«С чего бы это? — подумал он. — Наверное, ей Филиппыч чего-то наговорил. А может, ей не понравилось звездное небо?»

Вышли на улицу.

Сеня и Люба шли впереди по освещенному асфальту. Сеня пытался просунуть свою руку ей под мышку, Люба, смеясь, не пускала, но потом сдалась и пугающе знакомой походкой, слегка подпрыгивающей, зашагала рядом с головастым своим кавалером. Каблуки ее босоножек слегка подрагивали, когда она ставила ногу, и вообще, как большинство женщин, ходить она не умела. Но в этой неловкости было что-то одуряющее до головокружения.

На Любу, Сеню и Сенину машину глядел с собачьей тоской во взоре «омерзительный юноша».

— Какая гадость — этот твой Сеня, — сказал Росанов.

— Ловкий малый. У него сотни «друзей», и все нужные. И он — прекрасный психолог. Ровно настолько, насколько это ему нужно.

— Вот бы кому я съездил с удовольствием по шайбе. Тут уж не промахнешься и с закрытыми глазами.

— За что?

— А так.

— Просто ревнуешь, — сказала Маша, — тебе просто понравилась эта смехотворная личность.

— Какая?

— Люба.

— В самом деле, она чуточку сумасшедшая. А о чем ты говорила с Филиппычем?

— Это секрет.

На другой день Росанов позвонил Ирженину и сказал:

— Дай Любин телефон.

— Не советую.

— Отчего?

— С ней наверняка попадешь в милицию за мелкое хулиганство. Тебе это сейчас совсем ни к чему. Пока не получил летного свидетельства, ты должен быть тише воды, ниже травы. Однажды, я помню, она украла в магазине арбуз. Не с голода, а из озорства.

— Пусть!

— Смотри, я тебя предупредил.

«Человек сделал самолет, и самолет сделал нового человека, вырвав его из плоского мира. Но земля неохотно отпускает от себя своих детей.

Сверху видно больше огней, и мы связаны с землей через каждый огонек — знак «Аз есмь!». И чем мы выше, тем больше связей и тем они напряженнее.

Самолет поднимает нас так высоко, что мы видим, как мала и уязвима наша земля. И только сверху мы по-настоящему понимаем, как виноваты перед ней.

На высоте мы видим, думаем и чувствуем иначе, чем на земле и, возвращаясь, делимся иными мыслями и ощущениями.

Самолет служит единению людей, перевозя грузы, чувства и мысли.

Наша работа нервная, вредная и опасная, Она не ведет к долголетию.

Наша работа — некий ритуал, который служит единению людей».

Сделав эту запись, Росанов сказал себе:

«А ведь ты, дорогой товарищ, похож сейчас на адвоката, которому хорошо заплатили, отчего его речь приобрела особую убедительность, страстность и даже остроумие. Неужели в авиации что-то изменилось оттого, что ты попал в какой-то список, писанный, может быть, вилами по воде?»

Как зайдешь, по левую руку, на дверном косяке, на гвоздике висели длинные, захватанные руками полоски картона с написанными на них чертежным шрифтом именами и фамилиями жильцов. Каждый из живущих здесь, за исключением четырехлетней Ирицы, переносил полоску со своим именем слева направо (там тоже был гвоздик), что говорило: «Я, такой-то, смотри имя, нахожусь здесь и никуда уходить не собираюсь — дома сижу». Жилец, перевесивший свою картонку последним, обязан был накинуть цепочку. Собственно, ради цепочки, которую порвать или выдрать вместе с шурупами ничего не стоило, эти полоски и были изготовлены Иваном Максимовичем Росановым по просьбе двух старушек соседок, живущих в вечном страхе ограбления. На всякий стук входной двери они разом высовывались из своих комнат (Росанов обычно их приветствовал: «Ку-ку!») и в зависимости от того, кто пришел: свой или чужой, радовались, весело и заискивающе здороваясь (Росанову «Ку-ку!»), или пугались до смерти. Росанов был убежден, что эти милые старушки сидят во всякое время суток под дверьми, прислушиваясь к малейшему звуку, и жизнь их превратилась в чистейшую радость и чистейший страх. Причем радости в их жизни было, конечно, больше. Росанов только никак не мог сообразить, чем бы тут мог разжиться более или менее уважающий себя вор.

Утром в квартире бывало пусто: одни пребывали на работе, другие в школе, третьи в детском саду или яслях, кое-кто заседал у подъезда, зорко следя за происходящим, давая пояснения и высказывая подряд все, что вытянется из памяти. В квартире оставались бдительные старушки, затаившиеся на своих постах, да Росанов, которому предстояло ночное дежурство.

Итак, Росанов-младший размышляя перед полосками картона, тихо напевал что-то неопределенное: мучился дурью. Он снял картонки, зачем-то пересчитал — получилось тринадцать, — сложил их веером и стал вешать на гвоздик по одной. С каким удовольствием он спустил бы все это добро в мусоропровод вместе с цепочкой!

А вообще квартира была хорошая, отличная квартира. Все удобства, кроме телефона. Даже с мусоропроводом на кухне, из коего лезли полчища рыжих тараканов, нахальных, ловких, неистребимых.

Росанов двинулся к ванной комнате, занятый решением вопроса: стоит ли мыться вне расписания, пользуясь затишьем в квартире? Здесь, на двери, висело еще одно произведение Ивана Максимовича — расписание, крытое от сырости целлулоидом, где обозначалось, в какой день и час кто из жильцов имеет преимущественное право пользования ванной.

Росанов вяло ухмыльнулся. Он вспомнил, как отец громко, чтобы слышали все тринадцать жильцов, выговаривал ему:

— Экономь воду! Запасы пресной воды на планете не бесконечны. Ну почему у тебя открыт кран, когда ты еще только думаешь раздеваться?

У Ивана Максимовича был государственный ум. Ко всякому, даже ничтожному, делу он подходил с единым мерилом — общественной полезности. Вот, правда, каким способом он умел определять, что полезно для общества, а что вредно, он держал в тайне.

Иван Максимович был до самоуничижения вежлив со всеми без исключения. По-видимому, для того, чтоб не ломать голову над тем, кто чего стоит. Он с интересом выслушивал любой вздор, изумляясь самым простым вещам. Кое-кто мог даже подумать, что он потешается над говорящим.

Рядом со своим начальством он молодел лет на десять, и его лицо принимало испуганно-глуповатое выражение. Он соглашался со всем, что бы ему ни говорили, с такой готовностью, будто собирался осуществить свои самые сокровеннейшие желания. С руководством он даже по телефону говорил стоя.

Росанова-младшего бесила эта манера отца. Дальше самоуничижительной маски он ничего не видел, хотя знал об отце как будто все: так уж, наверное, выходит, что мы меньше всего понимаем тех, кого лучше знаем.

А ведь Иван Максимович никогда не страдал искательством у начальства или желанием пробиться на вид. Просто всех вышестоящих товарищей он с малых лет старался избегать по вполне понятному желанию иметь над собой хоть одним командиром меньше. Выслушав какого-нибудь начальника по стойке «смирно», он тут же старался скрыться и делал все, как считал нужным, то есть как полезнее для общества.