Александр Старостин - Второй круг

«Буду».

«Ну а вера без дел мертва. Так или нет?»

«Так», — отвечал одноклассник.

«Тогда ответь, почему плохо учишься? Почему у тебя тройка по Конституции? Почему не занимаешься спортом? Почему не готовишь себя к труду и обороне? Это свинство. Почему твоя мать гладила тебе брюки? Это эксплуатация».

Вот каким человеком был Юра. К девятому классу у нас не стало троек. У всех у нас были спортивные разряды. Мы носили одинаковые рубашки, стиранные собственноручно. Мы ходили в походы — одни мальчишки — и преодолевали реки вплавь и по канату, учились выкручиваться в лесу глубокой осенью, ночью, разумеется. Когда мы появлялись на катке, шпана и мелкое ворье линяло. Директор нашей школы получил грамоту за воспитание достойного поколения, так как и другие классы стали подражать нам, хотя мы старались держать свои дела в тайне. Юра стал в некотором роде «гроссмейстером».

— Вот это парень! — воскликнула Люба. — Познакомь! Я о таком мечтала всю жизнь! Вот за ним пойдут массы.

— Он сейчас в Москве…

— А за ним идут массы?

— Нет, не, идут.

— А что он теперь делает?

— Да как тебе сказать? Начнем по порядку. Школу он, значит, закончил с медалью. Знал три языка, уйму стихов, не всегда таких, которые следовало бы даже и читать, был мастером спорта по гимнастике и все такое.

— А дальше-то что?

— А дальше вышла загвоздка. Он не знал, что делать дальше. Он мог бы поступить хоть в университет, хоть в институт физкультуры. И вообще куда бы захотел. А пошел в авиацию, то есть в авиационный институт. Только вот в училище не прошел из-за зрения. Работал в нашем аэропорту. Стал наводить в авиации порядок. И даже кое-что успел.

— За ним пойдут массы, — сказала Люба.

— Боюсь, что не пойдут.

— Ну и навел порядок?

— Не успел, — вздохнул Росанов, — не учел одной мелочи.

— Какой?

— Не учел, что его в городе Энске побьют. Восемь человек. Отбили почки, выбили зубы… Изуродовали парня. Восемь тупых, пьяных, трусливых, озверевших жлобов.

— А что с ними сделали? С жлобами?

— Ничего. Смылись. Впрочем, их никто и не ловил.

— За что же его били?

— А так. Ни за что. Это называется «немотивируемыми преступлениями».

— Ну а о чем твой роман? — спросила Люба. Она, казалось, забыла о Юре.

Росанов задумался, не зная, о чем роман.

— Я решил написать о ничем не замечательном человеке. Он в определенное время едет на работу, в определенное возвращается, и все такое. А у него избыток сил. И девать эти силы некуда. Вот он и ищет приключений на свою шею. Поколение наших отцов приключений не искало, а у нас есть право выбора. Можем ехать на КамАЗ, а можем и не ехать. У наших стариков выбора не было. Если война, то для всех. Если коллективизация, то обязательно. Все обязательно, и ничего нельзя, а что можно, то обязательно для всех. Но мой герой не хочет ехать в тундру, где будто бы есть всегда место подвигам. Ты здесь прояви себя! Вот в чем вопрос. Будь здесь человеком, где производство отлажено, все крутится, все вертится и тебе отведена роль винтика. Всякие таежные байки надоели.

— Ну а если твой герой ничем не замечателен, зачем о нем писать?

— В том-то и дело, что о таких и надо писать. И я докажу, что человек здесь страдает и вкалывает не меньше, чем тот, который в дебрях Амазонки или в тундре.

Он приготовился было изложить ей свои мысли, но заметил, что Люба глядит через его плечо на соседний столик. Росанов обернулся. За столиком какой-то прилизанный тип в галстуке показывал приятелю фокус — заставлял бутылку стоять на ребре донышка.

— Ну ладно. Я что-то заболтался. Расскажи лучше о себе. Чем занимаешься?

— Я? Да вот гляжу, поставит этот пижон бутылку или нет.

— Я не про то.

— А-а! Чем придется. Сейчас работаю курьером в издательстве на полставки. Стоит! Гляди, стоит!

Она даже в ладоши прихлопнула. В ее синих глазах было столько самой искренней и психопатической радости, что Росанову сделалось жутковато.

— Вижу, — нахмурился он, не оборачиваясь, — я в восторге.

— Нет, ты погляди! Обязательно погляди. — Она стала теребить его за рукав. — Стоит!

— Под скатертью спичка, — буркнул Росанов, — мне это неинтересно. Прости.

«Что она, идиотка?» — подумал он.

Появилась официантка и с подобревшим лицом принялась расставлять тарелки с едой. Это отвлекло Любу от самодеятельного цирка. Теперь она следила за официанткой, словно боясь пропустить какое-нибудь ее движение.

«Так хищники следят за всем, что движется, — подумал Росанов, — и у хищников всегда ясные глаза и красивые движения».

И, словно в подтверждение его мысли о сходстве Любы с хищником, она сказала:

— Голодна, как зверь хищный.

Ему показалось, что он умный, проницательный человек. Ну прямо писатель, изучающий жизнь. Он тонко улыбнулся, полагая, что так и должен выглядеть писатель.

Она и в самом деле была голодна. Впрочем, есть люди, которые всегда голодны. Она не пила, а выплескивала в горло вино и воду. Не ела, а глотала. Вид пьющей и жрущей женщины вряд ли может настроить на возвышающий душу лад. Но это была Люба, и она ела самозабвенно, не обращая внимания на окружающее. В этом было что-то неприличное, даже порочное. Росанов, воображая себя писателем, подумал: «Человек, за столом иногда раскрывается больше, чем в словах, взглядах и даже поступках. Что можно сказать о ней? Совершенно невоспитанна, чувственна, похоже, у нее не все благополучно с психикой — нарушен контакт с окружающим миром. Она, пожалуй, склонна к шизофрении и мир принимает по собственной фантазии. Она, пожалуй, смела до безрассудства и без тени застенчивости. Эмоционально тупа. Чужой боли не чувствует, так как вообще едва ли видит окружающее. Что еще? Для человека, который ее полюбит, она женщина-вамп».

Он поглядел на ее красный жующий рот.

«Это, верно, кости гложет красногубый вурдалак».

— А гляди, — проговорила она с набитым ртом, как будто включилась в действительность, — гляди, как ножи наточены! В первый раз вижу такие острые ножи. Удивительно! — И покрутила ножом перед его носом. — Так бы и полоснула по горлу!

— Кого?

— Да кого хочешь.

И вдруг задумалась. Она глядела в потолок, щурилась, шевелила губами.

— Ты о чем?

— Решаю, — сказала она.

— Что?

— Решаю, сколько будет, если умножить 418 на 12.

«Идиотка», — подумал он и уткнулся в тарелку.

Росанов услышал за спиной смех. Обернулся. Закатывались фокусник и его приятель. Они глядели на Любу и умирали со смеху. А она и в самом деле была «хороша»: застегнула куртку не на те пуговицы и перемазалась майонезом, словно младенец.

Люба удивленно посмотрела на веселого фокусника, положила вилку и некоторое время сидела, растопырив испачканные пальцы. Росанов нахмурился. Да и кому это понравится, когда смеются над твоей дамой? Даже если она смешна. Он сел вполоборота к своему столику, так, чтобы видеть фокусника и весь зал, но решительно не знал, что делать. Начинать какие-то действия, пожалуй, не настало время: фокусники должны совсем обнаглеть, а так вроде не из-за чего и воевать.