Александр Старостин - Второй круг

И он решил каяться делами. Но никаких дел не было. Не было оттого, что задуло. И задуло по-настоящему, как это случается только на Севере: три дня метет в одну сторону, а потом все наоборот — в другую, с той же скоростью.

Техники занимались строительством аэросаней. И Росанов занялся аэросанями. Этой работе он отдался с каким-то самозабвением. И только ночью подумал:

«Если я умру ночью, то техники скажут обо мне: ну тот, который делал с нами аэросани».

На третий день пурга прекратилась. Начались полеты.

Была арктическая осень. Красное, неяркое солнце три дня подряд бежало, оставаясь на месте, в снежном потоке.

Экипаж пропадал от безделья. Ирженин или спал, или обкалывал острием карандаша заголовки газет и, вырвав их по дырочкам, складывал на койку, или тянул эспандер, или читал.

Бортмеханик (с этим экипажем Ирженину работать не приходилось) лежал на койке под репродукцией «Утра в сосновом лесу», без которой, если не считать еще «Богатырей», не обходится ни одна арктическая гостиница, и молча страдал. Но на его страдания никто не обращал внимания.

— Командир, — сказал он слабым голосом, — ты меня будешь бить?

— Буду, — вяло отозвался Ирженин.

— Я заболел. Температура тридцать восемь выше нуля.

— Жалко, что не минус.

— Но хуже всего то, что надо менять движок. Осталось три часа ресурса. Что-то я напутал по причине болезни с налетом часов. Вышла какая-то бестолковочка в смысле учета наработки матчасти.

— Далеко вам, молодым, до Войтина. А вдруг что-нибудь случится и надо будет вылетать? Что тогда?

— Тогда будет плохо.

— Ладно. Будем ждать инженера летного подразделения, который продлит ресурс.

Штурман после путешествия по коридору, болтовни в кают-компании и звонка на метео вошел в комнату и сказал:

— Надо выполнить санрейс на Канин.

Ирженин глянул на механика — тот поежился, потом в незамерзший уголок окна на гудящие провода и обрывок бумажного змея на проводе и вяло произнес:

— Уточни погоду.

— Боковик шестнадцать метров. Лететь нельзя.

— Что там стряслось?

— А черт его знает. Какой-нибудь чукча отморозил себе что-нибудь.

— Какие же чукчи на Канине? — сказал Ирженин. — Там ненцы. Пора бы знать.

— В такую погоду и пешком ходить страшно, — влез радист, — и на лыжах поведет поперек полосы. Как раз угодим в камни. Я не поневу.

— Ты не летаешь — тебя возят, — вяло произнес Ирженин: он недолюбливал радиста за склонность к демагогии и за рассуждения об «общем благе».

— Лететь нельзя, — сказал механик, — нет ресурса.

— Так скажи техникам, пусть сделают регламент и продлят ресурс, — сказал Ирженин.

— В такую погоду их не выманишь на улицу. К тому же нет инженера, который бы взял на себя ответственность — продлевать ресурс отработанному двигателю. И… и бортмеханика нет. Меня доктор, когда я приду щупать пульс, отстранит от полетов.

— А Росанов?

— Он не обязан заниматься нашим еропланом. К тому же после выговора он, наверное, будет осторожным.

В комнату зашел диспетчер АДС:

— Что будем делать, товарищ командир?

— Что с погодой?

— Я-то понимаю. Но уже заинтересовались в окружкоме партии. Непорядочен у нас выходит насчет национальной политики. Ненец. Сами понимаете.

— У нас нет ресурса. Остаток только три часа. И нет, как кто-то сказал, врача.

— Врача-то мы нашли среди пассажиров. Да вы ее знаете. Это Зоя из Тикси. Застряла здесь из-за погоды.

Радист оживился и поглядел на командира.

— Командир, не зевай! У нее что головогрудь, что шасси — всё в норме технических условий. И глядит на тебя влюбленными глазами.

— Отставить болтовню! — сказал Ирженин.

— Ну так что я скажу окружкому? — спросил диспетчер.

— Идти на нарушение меня не может заставить никто, — заговорил Ирженин, — даже обком. Но мы что-нибудь придумаем.

Он сунул ноги в рыжие унты на собачьем меху и пошел к Росанову.

Тот лежал на койке под «Богатырями», сложив руки на груди, как труп. Выслушав Ирженина, сказал:

— Здешние техники не обязаны делать тебе тяжелый регламент, а мне не положено продлевать ресурс мотора. К тому же пурга.

— Да, ты не обязан, — согласился Ирженин, — я бы и сам пальцем не шевельнул, если б не санрейс.

Росанов сел на койке.

— Все это я сказал, чтоб набить себе цену. Сейчас всё сделаем. А только где ты возьмешь бортмеханика? Твой ведь болен.

— Может, слетаешь?

— Я-то с удовольствием. Но ты рискуешь.

— Есть немножко. Если будет хоть малейшее окошко в небе — вылечу.

— А вообще-то все будет отлично, — сказал Росанов, оживившись, — если наш рейс пройдет благополучно, то в акте на продление свою подпись поставит кто угодно задним числом. А если рейс пройдет ненормально, то все претензии к нам будут предъявлены посмертно.

— Фу, это уже романтизм, — поморщился Ирженин, — таких слов даже мысленно не надо произносить.

Росанов надел меховую куртку, запахнулся поплотнее и затянул пояс. Потом завязал тесемки ушанки под подбородком и концы поднятого воротника просунул под уши.

— А как ты будешь уговаривать техников? — спросил Ирженин.

— Пойдем, поглядишь, — весело отозвался Росанов, — если откажутся, я сам выполню регламент и осмотр. Только это займет больше времени.

— Ты идешь на матчасть как на праздник.

— Надо каждое свое дело делать как последнее. Чтоб тебя по нем запомнили. И слова надо произносить такие, как будто и они последние. И лучше молчать, чем вести пустые разговоры.

— О-о, высоко берешь!

Шла низовая метель, превращая двухэтажные дома в одноэтажные. Впрочем, дома иногда совсем исчезали в воющем снежном потоке.

В каптерке техсостава было натоплено, как в бане, но в печку, сделанную из железной бочки, подсыпали и подсыпали угля. Техники играли в домино. Приятно было, сидя в тепле, слушать пургу.

— Братья славяне, выручайте! — сказал Росанов. — Особый, непредвиденный случай.

— Что такое? — спросил один из техников, которого Ирженин запомнил как любителя помолоть языком.

— Надо выполнить регламент для продления ресурса.

— Как утихнет, сделаем для тебя все, что хошь.

— Я бы вас не дергал, если б не санрейс.

Техники переглянулись.

— Кстати, где тут у вас ветрозащитный щит и инструмент? — спросил Росанов. — Я в любом случае пойду на ероплан.

Техники снова переглянулись и начали подбирать необходимый инструмент, лампы-переноски и проверили прожектор. Потом стали не спеша одеваться.

Когда все исчезли в воющем безобразии пурги, Ирженин придержал Росанова и спросил:

— Почему они тебя послушались? Ведь они не обязаны.

— Это секрет, — заулыбался Росанов, — пойду тоже крутить гайки.

Ирженин пошел спать. Прислушиваясь к завыванию ветра, он думал о техниках на «свежем воздухе» и испытывал нечто похожее на угрызения совести.