Александр Старостин - Второй круг

— Может, посоветоваться с Филиппычем?

— О чем?

— О задержках.

— Да, по-видимому, у него есть и на этот счет какое-нибудь нестандартное мнение. Неплохо бы поговорить с ним.

Термоядерный стал ерзать. Ему не сиделось. Чикаев кивнул, показывая, что не задерживает его.

После технического разбора в диспетчерскую ворвался Термоядерный и, заметив Росанова, сказал:

— Поедете в Самоедскую.

— Что там?

— На Ли-2 на фильтре обнаружена стружка… Разберитесь…

С подчиненными он говорил «телеграфным» стилем.

— Слушаюсь. А где это?

— Таймыр… Карское море… Впрочем, не знаю… Довезут… Географию знают…

— Когда выезжать?

— Послезавтра… Командировочные… Спецодежда… Желаю! — Термоядерный вылетел вон.

В этот же день Росанов успел оформить бумаги — везде зеленая улица — и взял расчет на сельскохозяйственной выставке. Само собой, он не сказал Нине о своем крупном понижении.

Впереди был свободный день. Утром он позвонил Люции Львовне — к телефону никто не подошел.

Он поехал к Ирженину — вернуть долг.

— Ей-богу, я не виноват в вынужденной, — заговорил он с порога, — прими это, если можешь, пока без доказательств. Я могу доказать, но дал слово никому ничего не доказывать.

Ирженин сел в кресло и как будто задремал.

— Мне это неинтересно. — Он держался так, будто был пьян вдрызг.

— Что с тобой, господин Ирженин?

— Отдыхаю. Расслабляюсь.

— Должок верну. Спасибо.

— Можешь не торопиться с этим. И вообще мне надо побыть одному. Могу сейчас наговорить лишнего. Понял мой тонкий намек?

— Может, у тебя ко мне претензии?

— У меня? — Ирженин открыл один глаз. — Нет у меня никаких претензий. — Потом что-то вспомнил и сказал: — «Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою».

— Что это? Цитата? Какую любовь?

Ирженин закрыл глаза.

Росанов попрощался и вышел. Ирженин не шевельнулся.

И тут Росанов вспомнил «видение» — Ирженина в кретинской майке и Машу в матросском костюмчике в проехавшем мимо автомобиле. И направился к Маше.

Она была дома. В комнате дарил беспорядок, который бывает, когда собираешься в дальнюю дорогу.

— Куда едешь? — спросил он.

— В «поле». Месяцев на пять.

— А что такое с господином Иржениным? Неужели он так расстроен из-за того, что его перевели временно на парнокопытную, то есть поршневую, технику?

— Нет, — возразила Маша, — он мне сделал предложение.

— И ты отказала? Так, что ли? — почти выкрикнул он. — Неужели… — он осекся, — из-за м-м-м?..

— Да, из-за м-м-м…

— Ну и дурочка. Поедем к нему. Сейчас же. И ты ему скажешь, что пошутила, и извинишься.

— Так не шутят.

— Одумайся! Такие парни в наше время на дороге не валяются. Подумай о времени, которое меняет нас. Представь себя лет через десять или двадцать.

Маша отвернулась и стала глядеть в окно.

Он схватил ее за руку, потянул на выход. Маша выдернула руку и неожиданно сильно ударила Росанова по щеке. От неожиданности и боли у него даже слезы выступили.

— Ступай прочь! — сказала Маша и, сев на рюкзак, заплакала. — Дурак.

— Здорово ты натренировалась в этот свой теннис. Удар получился что надо, — сказал он, потирая щеку.

Он сел на диван и стал ждать, пока Маша успокоится. Она успокоилась скоро, вытерла глаза кулаками и извинилась. Глядя на нее, он и сам чуть не заплакал.

— Ну а если я возьму да и помру, ты выйдешь за него? — спросил он.

— Да. Если он к тому времени сам не передумает.

— А не наделаешь ли ты глупостей за эти пять месяцев?

— Не знаю. Сейчас ничего не знаю.

— Впрочем, драгоценность можно вытащить и из грязи.

— Иногда мне кажется, что ты просвистал свою жизнь, — сказала Маша.

— Да, я трус.

— Ну да, ты сперва трусишь, а потом, страдая от собственной трусости, совершаешь какие-то непонятные поступки. Ты ведь и авиацию предал…

— И самого себя, и первую любовь.

— Да, пожалуй, ты…

— Конченый человек? Постой-ка! А почему это я авиацию предал? Почему?

— Ты ведь сам говорил, что поддался на уговоры своего инструктора. Ведь ты мог бросить институт и успеть по возрасту попасть в летное училище… Нет, не общество, в котором будто бы нет идеалов, тебя съело, ты сам себя съел. Чего испугался? Почему у тебя нет чувства собственного достоинства? Почему ты слушаешь кого-то, а не самого себя?

— Я и тебя боюсь, — сказал он, — ты для меня слишком высоко. Ты — девушка не по нашим соплям. Такие дела.

— Почему?

— Ты видела портрет моей матери?

Маша покраснела.

— Это чисто случайное сходство, — сказала она, — случайное… И потом, ты это только сейчас придумал. Ты пытаешься оправдаться. Зачем?

— Ты права. Я свою жизнь просвистал. Оттого, что оставил первую любовь свою. Но я постараюсь… постараюсь…

Из автомата он позвонил Ирженину.

— Маша принимает твое предложение, — сказал он. — Она уезжает. Она попросила меня передать тебе свое… ну как это называется?.. Согласие. И протягивает свою лапку и сердце на ладони. Вернется месяца через четыре.

— Почему сама не позвонила?

— Сказала, что стесняется. Ты же знаешь, какая она стеснительная девушка.

— Я тоже улетаю завтра. И тоже надолго. Эх, и наделаю глупостей!

— Обязательно наделай! Но, надеюсь, твой охранительный инстинкт удержит тебя от слишком серьезных глупостей. Я тоже уезжаю завтра. Это мои начальнички покрывают свою несправедливость полярными надбавками. Прощай!

В Самоедской было сыро и грязно. У летной гостиницы стояла железная бочка с водой, обрезанная на три четверти, в бочке — половая щетка на короткой палке — мыть сапоги. По дороге от аэродрома он вымок насквозь и подумал, что уже не страшно напустить воды в туфли при мытье.

Дежурная, глянув на его отглаженные брюки, отметив нездешний вид и появление в одиночку — нелетный экипаж, — и твердое скромное лицо, решила, что он какой-то начальник.

— Не надо, — сказала она, отмахиваясь от удостоверения: она знала — сюда так просто не попадают, и отвела Росанову отдельный номер. Вначале он обрадовался, а потом испугался, что останется на неопределенное время с самим собой.

В номере он вытащил из чемодана сапоги и портянки салатного цвета — из Настькиных пеленок.

Был вечер, идти на самолет и разбираться в причинах «стружки» не имело никакого смысла. Тем более дождь. От дежурной он позвонил своему однокашнику Костенко, который работал здесь после распределения.

Росанов недолюбливал Костенко, туриста и романтика, друга Мишкина. Вечно он ходил в какие-то дурацкие походы и пел у костра песни. Из-за туризма он и на Север попросился, что с удовольствием тотчас и было исполнено комиссией по распределению. И вот он работал в Самоедской — Росанов случайно узнал, — а до этого трудился, кажется, на Диксоне.