Юрий Абдашев - Ветер удачи

— Ты ведь долго будешь у меня, правда? — спросила она.

— Правда…

— Я на днях отоварила карточки. Мы прикреплены к военторговскому магазину. Перед праздником нам давали маргарин, муку и сахар. Я испекла коржики. Ты любишь коржики, Женя?

— Люблю, а как же. — Я поднялся и подошел к ней. — С Новым годом, Таня! — И я поцеловал ее. Я так долго не отпускал ее губ, что она начала задыхаться и барабанить ладонями по моей спине.

Когда я наконец оторвался от нее, губы у Тани были припухшими и розовыми.

— Вот видишь, тихоня, — засмеялась она, блеснув зубами, влажными и неестественно белыми в этом освещении, — капельки-то мои мятные помогают…

…А потом она лежала рядом со мной на узкой неудобной кровати и, поднявшись на локте, внимательно изучала мое лицо, окончательно поглупевшее от любви. Волосы ее, длинные и тяжелые, заслоняли половину лба и всю правую щеку.

Я закрыл глаза и почувствовал запах ее кожи, такой теплой и шелковистой под пальцами, запах чистых подкрахмаленных простыней и сохнущей на плите еловой лучины для растопки. Я был счастлив! Никогда до этого дня и никогда после не прельщала меня власть над людьми, но в тот момент я был упоен своим владычеством над любимой женщиной. Пусть на вечер, пусть на час, но я был ее властелином, самодержцем, а она удивительным женским чутьем угадывала мои чувства и по-своему поощряла меня.

— Хочешь, я вышлю тебе аттестат, когда нам присвоят звания и направят на фронт? — неожиданно для самого себя спросил я. — Хочешь? У меня ведь все равно никого нет.

— Не хочу, Женечка, — усмехнулась она. — Аттестат тебе еще пригодится.

— Я хотел бы умереть за тебя, — как-то само собой вырвалось у меня.

Она отвела рукой волосы, словно раздвинула тяжелый занавес, и вдруг я увидел в ее глазах настоящий, неподдельный страх.

— Нет-нет, ты не умрешь, — быстро проговорила она, — не погибнешь, не сгоришь в огне, не утонешь. Я колдунья. Я наворожу тебе долгую, долгую жизнь, слышишь? — И она вдруг заплакала…

Таня — первая женщина, которую я узнал так близко. Она была на десять лет старше меня, здоровья и сил у нее хватило бы на троих, но сейчас она казалась мне беспомощной, как ребенок. Я целовал ее шею, плечи, я успокаивал ее, пытался рассмешить, называл самыми нежными именами, какие только мог придумать в этот необыкновенный новогодний вечер.

Потом мы пили чай с коржиками, и Таня разрешила мне подымить в открытую печную дверцу.

В половине десятого она стала меня торопить. Я даже немного обиделся.

— Дурачок, — засмеялась она, — если ты опоздаешь, тебя больше не отпустят ко мне.

Она встала на стул и достала со шкафчика сотню папирос «Казбек» в длинной бумажной пачке. Таких папирос не курили даже наши командиры.

— Как закуришь, так и вспомнишь меня.

— Не волнуйся, и так не забуду.

— Бери, бери, — настаивала Таня, — угостишь ребят. У них ведь по-настоящему и праздника не было.

— Сегодня пятница, постный день, — сказал я, — а нас вместо макарон на завтрак кормили шпротами. Самыми настоящими. По две штуки на брата.

— Иди скорее, а то придется бежать всю дорогу. Я еще хочу успеть присниться тебе этой ночью, слышишь?

Резкий ветер на улице слегка отрезвил меня. Ведь если была маленькая Наташка, значит, был и отец. Кто он, где он? Воюет на фронте, умер, сбежал? Нет, я не утруждал себя пустыми вопросами. Просто нас было двое — она и я, а все остальное меня не касалось.

Странная вещь: там, рядом с Таней, я чувствовал себя большим и сильным. Казалось, я мог защитить ее от любой напасти. Но возможности мои были слишком ограничены. И, чем больше шагов отделяло меня от ее дома, тем меньше прыти и самоуверенности оставалось во мне. Словно бы я уменьшался в росте. Ветер выдувал из меня эмоции, срывал романтические покровы. Мне хотелось ухватить себя за волосы, удержать на прежней высоте, но, увы, волосы были для этого слишком коротки.

Я искал и не находил путей к самоутверждению…

В казарме все набросились на папиросы.

— Ну, Абросимов, ну, Женька, — радовался Юрка Васильев, хватая не меньше десятка папирос сразу. — Везет же людям. Не то, что у Заклепы — любовь вприглядку…

Я снисходительно посмеивался, но меня так и распирало от ощущения собственной возмужалости. Я стоял, привалившись к стальному изголовью двухъярусной койки.

В это время из каптерки выскочил помкомвзвода-три Красников. Пробегая мимо нас и увидев сотню «Казбека», он мигом притормозил.

— Здорово, Абросимов, — кивнул он, как ни в чем не бывало, — угости толстой папиросочкой.

— Некурящий, — ответил я и повернулся к нему спиной.

Терпеть не могу живодеров…

— Откуда? — спросил подошедший Сашка, беря папироску двумя пальцами. — От Ладейкиных? По-моему, ее муж какой-то блатмейстер.

— Какие там Ладейкины! — возмутился я. — Это она угостила, Таня.

— Серьезно? — покачал головой мой помкомвзвода. — Ну и как же там было?

— Все по боевому уставу — часть первая, — вытянулся я и щелкнул каблуками, — как учили.

— Ты, однако, способный…

Витька взял меня за локоть и отвел в проход между койками:

— Послушай, Сашка тут места не находит, мечется весь день, как карась в садке.

— Какой Сашка? При чем тут Сашка? — возмутился я.

— Ты неспособный, ты тупой, как валенок. Он же целый месяц шлялся из-за нее в санчасть. Выпил ведро этих чертовых мятных капель, а ты вот так все ему на блюдечке…

— Кто же знал? — смутился я.

— Ладно, хоть не зря сходил, — засмеялся Витька.

С верхней койки свесилась белая голова Левки Белоусова. Впалые щеки его при свете электрической лампочки казались особенно темными, словно измазанными в угле.

— Вы, герои-любовники, кончайте трепать языками. Мужчины так не поступают… — Он закашлялся, уткнувшись лицом в подушку. — Стыдно ходить к бабе, валяться в ее постели, а потом, раскуривая ее же папиросы, обсасывать все так, словно побывал где-нибудь на скачках.

Не будь это Левка, я бы, разумеется, не стерпел, сyмел бы отбрить как надо, но сейчас промолчал. Во мне разом погасла праздничная иллюминация, будто кто-то невидимый одним движением взял и выключил рубильник.

Мне вдруг представился отец, я даже почувствовал на плече его руку, услышал слова, сказанные им на прощание: «Оставайся мужчиной, чтобы мне не пришлось краснеть за тебя…»

На душе стало мерзко. Витька отошел, а я протянул руку и потрогал Левку за плечо. Он резко повернулся ко мне лицом.

— Ты извини, — сказал я и почувствовал, что краснею, — все получилось как-то само собой. Я не хотел говорить ничего плохого. Я ведь люблю ее.

— Ну ладно, ладно, — неожиданно смутился он. — Чего уж там. Ложись спать. Поверки сегодня не будет…

1 января. На Центральном фронте наши войска… в результате решительного штурма… овладели городом и железнодорожным узлом Великие Луки. Ввиду отказа сложить оружие немецкий гарнизон города истреблен.