Юрий Абдашев - Ветер удачи

Нервы у Кешки едва выдерживали. По природе своей он просто не мог оставаться равнодушным свидетелем, когда на глазах происходило такое. Душа требовала немедленного действия. И оттого, что чувства его не находили выхода, он бесполезно топтался на одном месте.

— Вы можете проткнуть меня насквозь, — шептали побелевшие губы дона Диего, — но это уже ничего не изменит. За вашим кораблем следит Всевидящее око.

— Вот вы и проговорились, сударь, — рассмеялся герой Миша. — На этот раз вас подвели нервы и бурный испанский темперамент. Ваше Всевидящее око — это одноглазый помощник капитана. Но, клянусь челюстью акулы, пожирательницы трупов, я позабочусь о том, чтобы еще до захода солнца он болтался на стеньге фок-мачты. Что же касается вас, мой милый дон Диего, то я обещаю сохранить вашу драгоценную жизнь лишь при одном условии. Вы должны ответить: где леди Эмма?

— Стоп! — заорал не своим голосом Большой Генрих. Он стоял возле камеры, поднятой над землей на специальной площадке. — Я просил больше света! Олухи, сколько раз говорить одно и то же!

— Это вы мне? — спросил Генрих Карлович Околелов. Юпитеры его светили полным накалом, несмотря на солнечную погоду.

— Вам, вам, кому же еще, — огрызнулся именитый тезка осветителя. — Доверните штатив, черт вас побери! Вы что, так и не опохмелялись?

Осветитель пожевал губами, но промолчал, хотя и выглядел обиженным. К острым выражениям постановщика тут привыкли все и старались не замечать его грубостей. Что делать, Большой Генрих был настолько могущественной фигурой, что даже сам Олег Петрович — автор экранизации — предпочитал критиковать его только за глаза.

Кешке было жаль старика осветителя, и в то же время брало зло, глядя на его смирение и безропотность…

Успел ли сообщить дон Диего, где они прячут юную леди Эмму, Кешка так и не узнал. Вероятнее всего, вопрос этот остался бы в тот день невыясненным, если бы не случай. Вечером, после съемок, разыскивая Антона, он углубился в лес и набрел на лужайку. Перед ним открылась удивительная картина.

На стволе поваленного дерева, заложив за голову руки, лежала прекрасная пленница и мечтательно глядела на проплывающие облака. У Кешки перехватило дыхание. На такую удачу он и не смел рассчитывать, хотя думал о леди Эмме часто и даже видел ее во сне.

Однако за ветками разглядеть как следует леди Эмму было мудрено. Возле затухающего костра, сложенного между двумя камнями, сидели на корточках оба испанца. От костра приятно пахло жареным мясом. Дон Диего дул на угли, и по щекам его текли слезы, а дон Хуан снимал с толстой проволоки готовый шашлык и складывал его на лист лопуха.

— Я тут проторговалась, — не глядя ни на кого, вздохнула пленница. — Только на билет и наскребу…

— Что за разговорчики? С нами не пропадешь, — успокоил ее дон Хуан. У него были черные усики и маленькая бородка клинышком. — А пока — за дело!

— Мясо я ем только с кончика шпаги, — сказала она, не меняя положения и даже не подняв головы.

— Будет вам и шпа-га, будет вам и проч-чее, — пропел дон Хуан.

Он достал из-под куста откупоренную бутылку, и Кешка, прятавшийся за деревьями, услышал, как громко булькает вино, разливаемое по стаканам. Потом испанец наколол на проволочный шампур кусочек шашлыка и подошел к поваленному дереву.

Чего бы Кешка, кажется, не отдал, чтобы быть сейчас на его месте!

— Вах, какой шашлык! — воскликнул испанец, поводя носом и закатывая глаза. — Тебе останется только облизать пальчики, клянусь святой инквизицией!

— Шашлык из свинины — это не шашлык, — заметил дон Диего.

— Важно не что жарят, а кто жарит, — возразил дон Хуан, подавая леди Эмме наполненный стакан. — Я поднимаю этот маленький бокал, в котором нет ни одной капли яда, за большую и почти бескорыстную дружбу…

Коварству этих людей поистине не было предела. Через два дня негодяи привязали юную леди Эмму к стволу огромного дерева, словно бы и не они поднимали тост за бескорыстную дружбу. Платье на ней было изорвано, веревки впились в хрупкие нежные плечи. Пока расставляли осветительную аппаратуру и готовили камеру, она молчала. Только один раз попросила попить.

Кешка знал, что у крайнего вагончика всегда стоит ведерко с водой и кружка. Но сейчас рабочие наверняка не пропустят его через оцепление. А Большой Генрих только отмахнулся.

— Перебьешься. — Он отстранил оператора и припал глазом к кинокамере. — Пиратам не свойственно милосердие.

Но когда полная женщина в расстегнутом на груди пляжном халате подняла деревянную хлопушку и крикнула: «Дубль второй!», леди Эмма не выдержала:

— Развяжите! Тут муравейник. Генрих Спиридонович, миленький, честное слово! Они кусаются…

— Перестань капризничать и корчить из себя примадонну! — рявкнул Большой Генрих. — Я прошу потерпеть пять минут, только пять минут. — И он поднял над головой растопыренную пятерню.

Прекрасные синие глаза леди Эммы наполнились слезами, и кончик подбородка мелко и часто задрожал.

— Мотор! — крикнул Большой Генрих, вытирая со лба пот. — Все идет как надо. Этим муравьям надо поставить памятник при жизни за счет студии. До чего же естественно, черт побери! Плачь, дитя мое, плачь! О, эти невидимые миру слезы!

Кешка отчетливо представил себе, как злые растревоженные муравьи ползут по ее ногам и впиваются маленькими челюстями в нежную кожу под коленками.

В кармане у Кешки лежал большой перочинный ножик, который он выменял на «самодур» и три новенькие закидушки у одного из рабочих киногруппы. Это был превосходный шоферский нож с одним лезвием, двумя гаечными ключиками, отверткой и пилкой, боковая сторона которой имела насечку, как у бархатного напильника. И сейчас у Кешки возникла совершенно дикая мысль. Ему захотелось незаметно подобраться к дереву, перерезать веревки и освободить наконец это нежное существо от пиратов, а заодно и от Большого Генриха.

Кешка сунул руку в карман и так сильно сжал в кулаке ножик, что грани его стали врезаться в ладонь. Он уже представил, каким взглядом одарит его прекрасная, освободившаяся от пут пленница и как, спасаясь от погони, они вдвоем помчатся напролом через заросли к морю. Там, среди скал, они спрячутся в только ему знакомой нише, похожей на неглубокую пещерку, и Кешка станет приносить туда хлеб и таскать помидоры с соседского огорода. Вот только подойдет ли ей такая простая и грубая пища?

Он крутнул головой, насильно заставив себя разжать пальцы и вытащить руку из кармана. Но от этого не стало легче. Ему уже и самому казалось, что по его ногам ползут и впиваются в них полчища муравьев, и кожа от этого горела, как от ожога.

А Большой Генрих командовал:

— Уберите к черту эти дуги! Мягче свет, мягче. Направьте слева софит.