Борис Наконечный - Связчики

Тяготы ожидания снести было можно, неприятно, что кончился чай, — пить отвар чаги со снеговой водой совсем не то, если привык к одному сорту плиточного чая. Самолет в срок не прилетел, надо было дождаться, когда стихнет западный ветер, что нес снег. Дни тянулись; я мог терпеть — Глеб нервничал. Когда мы рыскали по тайге, неделя бежала за неделей, а теперь ждать на одном месте хуже нет. Я понимал, почему Глеб нервничал. Он торопился в деревню. Кто бы не торопился — вдруг та девушка из университета, его будущая жена, уже там? И, быть может, в это время она заталкивает поленья в жерло печки в его комнате на биостанции, и у огня одной ей неуютно, и то, что она там одна, и то, что ей тоскливо и страшно за будущее, — здесь, в избушке, беспокоило Глеба.

Лететь нам в деревню — совсем немного времени, но погода была нелетная, — Глеб решил выходить на лыжах. Я опасался, что длинный переход ему не по силам, это было видно (мне не нравились его глаза), и время для больших переходов совсем неподходящее: глубокий неслежавшийся снег — рыхлый, широкие камусные лыжи и те проваливаются глубоко.

Вечером я достал из-под крыши берестяной короб. Постелил на дно немного осоки и лосиной шерсти. Утром мы сложили на карточку весь груз: топоры, тушки птиц и зверьков, целлофановый мешок с фотопленками и дневниками. Лайка накормила щенков, я собрал их в короб, закрыл сверху мешковиной, поставил на карточку сзади. Нарточка была маленькая. Они там гудели. Я сбивал посохом снег с ветвей, прокладывал лыжню и тянул лямку. Лайка озабоченно семенила за коробом, и шел Глеб на длинных, голых, не подклеенных камусом лыжах. Отец щенков был тяжелый, проваливался и отставал — полз на брюхе. Время от времени мы останавливались. Я стряхивал снег со спины, поднимал капюшон, снимал лямку и шел назад, к нарте; расстилал мешковину. Лайка, потоптавшись, укладывалась на ней, лизала соски. Я вынимал щенков из короба, и они переставали гудеть, сосали. Глеб снимал с плеча винтовку и рюкзак, сбрасывал снег с валежины и садился. Задняя собака догоняла нас, укладывалась окусываться. Все мы тогда недолго отдыхали.

Чай кипятили на лыжне во второй половине дня. К вечеру останавливались чаще. Был небольшой мороз, и надо было время от времени оттирать соски ладонью. Лайка тоже проваливалась, соски, голые, касались снега — и замерзали .

Я шел впереди, потому что у Глеба узкие лыжи. Шагать первым было не очень тяжело: до следующей избушки под свежим снегом тянулась наезженная нами тропа — лыжи тонули не очень, и не надо было выбирать путь между деревьями. Глеб отставал иногда: доставал дневник и делал записи, когда попадался какой-нибудь след; один раз он фотографировал глухариную поедь: птица бродила, клевала хвою маленького кедра и тут же под снегом ночевала. Я измерял посохом глубину снега, — в осинниках покров был больше метра, в пихтачах и ельниках немного меньше. На открытых болотах снег был невысокий и плотный.

Сени этой избушки замело, трубу пришлось откапывать; на внутренней стороне двери, в пазах меж бревен и с потолка свисали хлопья куржака. Я отвязал короб со щенками, перенес его в избушку. Собаки протиснулись раньше и улеглись окусываться. Мать щенков скусывала лед с очесов на задних ногах и между ногтями, а щенки сосали: они сосали жадно. Огонь в трубе гудел, но эта избушка была большая, не прогревалась скоро, куржак таял, стоял туман. Здесь у нас оставалось много нарубленных дров, спальные мешки, две половины лосиной шкуры и продукты: немного сливочного масла, вермишель, две банки мясных консервов, половина тушки большого глухаря и чай, — все съестное подвешено от мышей к матице.

В избушке был приемник, и я включил его: шел репортаж из Португалии. Все дела там после революции упирались в межпартийную борьбу. Фамилия нашего журналиста была знакомая, я читал его рассказ о фавелах Рио, о карнавале Рио, и все запомнилось; и там и здесь этот человек хотел рассказать о сложных вещах попроще и донести важные детали, а самое главное — не отходить от правды; голос иногда заглушали звуки эфира и не все можно было разобрать, но мне нравилось, как он рассказывал.

Мы знали, на какой частоте работает радиостанция рыболовного участка, можно было слушать ее. Было время вечерней связи, хотелось узнать, летают ли самолеты к рыбакам. Их переговоры были слышны очень хорошо, ну словно бы они находились рядом. Какой-то рыбак на дальнем озере все требовал у своего начальства вывезти больного напарника. Они были вдвоем уже долго, одного, похоже, тайга доконала, поэтому товарищ кричал в микрофон:

— …Когда пришлете санрейс?! Когда заберете его?.. Надо прилететь: он уже вторую неделю 262-й автобус за озеро искать ходит! Вот каждое утро надевает лыжи и чешет на тот берег, — говорит, что пошел встречать жену и детей!.. Вывезти его надо! Сети высматривать — а я следить должен, как бы он чего не сотворил!.. Заберите его — какой тут автобус, какие дети!..

Рыбак с озера просил с большой настойчивостью. Ему отвечали, что санитарный самолет летал, но их озеро не нашел: видимости нет никакой, но прогноз хороший, самолет вылетит снова и найдет их сразу.

В избушке стало теплее, мы накормили собак болтушкой из горячей воды и вермишели, сняли штормовки и бродни, повесили сушить над печкой, сели пить чай. Чай остался с прошлого посещения, чайный лед растаял быстро. Глеб рассматривал карту и сказал, что по такому снегу нам не дойти за два дня. Я предложил с утра до обеда топтать лыжню налегке и возвратиться, а послезавтра выйти задолго до рассвета. Он сильно-таки устал, но ночь в середине зимы длинная, я просыпался, варил глухаря, и мы ночью ели.

Когда в окошко прокрался серый свет, я поднялся, — Глеба уже не было. Свежая лыжня спускалась на реку и уходила меж лиственниц на том берегу. «Он пошел прокладывать лыжню. Ему неприятно, что я все время должен идти впереди, и сегодня он решил проложить лыжню сам. Плохо, — так думал я, — это его ошибка».

Он хотел промять своими лыжами широкий след и пошел к деревне напрямик, — лыжня будет собирать долины многих ручьев: крутые склоны и густые пихтачи; с нартой по следу не протащиться. Он не знал, что надо сначала пройти вверх по реке два километра, свернуть в устье маленького ручья, подняться по нему к самой вершине — подъем плавный и на водоразделе нет крутых мест, кедры стоят негусто, хорошо идти по компасу. Первый раз я тоже попал в ручьи с крутыми склонами, их несколько, там, где река изгибается; потом удалось найти маленький ручей, по которому хорошо подниматься. Глеб ушел утром молча, и теперь мне надо топтать другую тропу.

Я накормил собак и вышел через полчаса, тянул след по реке, обходил наледи и свернул в тот ручей. Я помнил по нему все приметные места и рад был всем знакомым деревьям.