Борис Наконечный - Связчики

Николай прошел на нос и стоял там, спиной к рубке, расставив ноги. На нем была безрукавка из собачьих шкур мехом наружу, рыжих и белых. Квадратная лохматая спина — самое яркое пятно среди окружающего, да еще рубка траулера.

— Я выгружу вас в Шилкане, — сказал капитан.

Траулер изменил курс. Мы добрались до Ейринейского залива. Я не ответил сразу. Полуостров был теперь справа. Шилкан — это брошенный поселок на другом от полуострова берегу залива.

— Нам надо на полуостров, — сказал я. — В Шилкане у нас нет работ. Это за границей участка— мы оттуда пройти на полуостров не сможем… Можно к устью любой речки или большого ручья, где будет удобнее, но, чтобы на полуостров…

— К полуострову я не пойду! — Он сделал резкое движение. Пальцами он надавил в свою карту. — Здесь вокруг подводные камни!

— Мы не сможем выйти из Шилкана! Нам не пройти с лошадьми из-за прижимов вдоль моря… На склонах россыпи голых камней — там везде крутые и незадернованные склоны…

— Мне плевать! — он это крикнул. Голос был сама твердость. — Везде знаки подводных камней!..Я там винт могу потерять! Винт на камнях оставлять не собираюсь!

Траулер шел к Шилкану. Я ничего не говорил, смотрел вперед, и он тоже смотрел вперед.

— Ну что же, — сказал я минут через десять. — Нам в Шилкан не надо. Никто не будет сходить там. И вам самому придется выгружать всех нас, весь отряд! Всех будете выгружать сами.

Он молчал. Полуостров был по борту справа.

Нерпы сопровождали нас. Послышался звук, не похожий на другие звуки, к которым успело здесь привыкнуть ухо. Это был хлопок. В рубке он прозвучал невнятно, так, что едва затронул внимание. Бывший парашютист Николай стоял на том месте, где на китобойных судах ставят гарпунную пушку. Рук его не было видно, — он стал спиной и прижал приклад карабина к плечу. Прежние мысли стали отдаляться. Мозг быстрей и быстрей захватывало неясное беспокойство.

Как под лавиной: ты отвлечен и задумался — и вдруг этот гул, сначала непонятный; или падает дерево; или лодку из-за поворота несет под залом, который перегородил реку — и вот они уже рядом, белые острые сучья, и водоворот. И времени нет, и главная среди роя родившихся мыслей — это та, что не надо суетиться. «Главное — что? Не впадать в панику!» и если успеешь себе сказать это, то все может закончится не очень плохо.

Мы услышали еще один хлопок. Я вышел из рубки.

Медленно пробирался вдоль борта и думал о том, что когда пойду, то не надо будет объяснять много. В шуме делать это нелепо. Нужно будет сказать главное.

«Сказать — громко, но не зло. Необходимо, чтобы он больше не стрелял и не спорил. Где ему знать, что можно, а что нельзя, он не подумал о том, что капитан только и ждет чего-нибудь такого, чтобы не плыть туда, куда надо, он воспользуется предлогом». Я оглянулся и увидел, что за мной ползет, опустив хвост, Черный. «Этот — сильно преданный, свою работу не бросит, пока однажды не свалится за борт…» — еще подумал я. Он тоже пробирался на нос, весь был поглощен тем, чтобы добраться туда, где стреляют.

«…Ему, конечно, не попасть в нерпу, но об этом говорить не надо. Нерпы не нужны, но лучше сказать, что они идут на дно, — сразу, если пуля убивает. Когда он обернется, надо сказать об этом и о том, что никто не станет останавливать траулер. Тогда, пожалуй, не будет о чем спорить. И капитан поймет, что у нас слаженная группа. В рубке капитан раньше меня понял, что этот звук значит».

Я тронул Николая за плечо. Это было для него неожиданным. Он повернул голову резко, но не опускал рук, выражение лица было настороженным. Я снял руку и стал рядом. Он опускал ствол.

— Они тонут сразу, — сказал я.

Он сунул приклад под локоть. Ему нравилось стоять так. Мы оба стояли рядом. Сзади, наверное, все выглядело, будто обстоятельно беседуем о нерпах. Мы стояли там еще, а Черный сидел сзади. Потом пошли назад и спустились в кубрик.

Я вышел на палубу через час. Начиналась ночь, белая ночь. Капитана не было, за штурвалом стоял механик. Траулер шел к полуострову. Сквозь туман смутно темнела и медленно надвигалась высоченная громада берега, еле-еле угадывались очертания долины.

Траулер продвигался очень медленно. Машина работала почти неслышно. Он подталкивал кунгас носом. Капитан был опять у штурвала и вращал его то влево, то вправо с большой скоростью и очень суетливо, но ход был самый малый: два судна подходили осторожно. Так хищники в сумерках, один за другим, медленно, опасаясь капкана, маленькими шажками приближаются к приваде. Матрос стоял на носу и сосредоточенно поднимал и опускал веху. Машина заглохла, как только он обернулся. Николай и Георгий Андреевич перешли в кунгас и отвязали лошадей. Они прыгнули за борт, одна за другой подбрасывая зады вверх и выпрямляя навстречу воде передние ноги.

Одна лошадь упала, коснулась воды ноздрями и поднялась сразу; побежала, поднимая снопы брызг. Другая тоже поскользнулась: заплясала, но удержалась на ногах, — я опасался, что они сломают ноги. Они не сломали ног, это была просто удача. Черный заскулил, когда увидел их на берегу. Он прыгнул с борта, на миг с ушами ушел под воду, поплыл; все они скрылись в зарослях.

В кунгасе было много воды. Мы бродили по ней, складывали снаряжение в носу на плахах. Капитан и механик вышли под дождь и смотрели. Мы упирались баграми и толкали кунгас, в десяти метрах от берега днище легло на камни. Предстояло еще перенести снаряжение на берег. Камни под водой были скользкие.

Траулер задним ходом неслышно отошел, за ним, дергаясь, повернул кунгас; через полчаса казалось, что их никогда здесь не было.

Сырая ночь не принесла покоя. Прилив наступал. Мы снова перетаскивали снаряжение повыше и ставили палатку у куста мохнатого кедрового стланика. Дождь шел не переставая. Жилистые скользкие стволы на земле сплелись и в отблесках костра казались телами больших удавов. Все было мокрое. Продукты, спальные мешки, мешок с махоркой и газеты Георгия Андреевича были сухими. Плавник горел плохо, но надо было высушить одежду на завтра. В костер носили изжеванные, размочаленные белесые стволы и корневища, клепку принесенных и разбитых морем бочек. Клепка горела хорошо. Обувь и одежду, высохшую и пропахшую дымом, бросали в палатку. Каждый шел в нее от костра, когда на теле, кроме часов, ничего не оставалось. У Георгия Андреевича часов не было. Мешок был холодным и казался сырым. Потом ткань и вата нагрелись от тела и дыхания и ощущение сырости исчезло.

Я спал крепко и проснулся от прикосновения руки. Море шумело и шумела река, вчера реки слышно не было. Георгий Андреевич был рядом: он сидел в спальном мешке и курил. По утрам он любит завинчивать самокрутки потолще.