Максим Горецкий - На империалистической войне

Пехотинцы довершили нашу работу. Офицерские денщики тоже набрали для своих господ миски две лучших медовых сотов. Интересные улейки: сплетены из соломы и ракитника, как наши плетенки, куда ссыпают коноплю. Я даже обрадовался: и у немцев не только рамочные пчелиные домики. Шалопутов из батареи исчез бесследно. Думают, что сбежал, потому что никто не знает, когда и куда он девался.

Сегодня проезжали первое немецкое не безлюдное селение, а с жителями. Но они прячутся от нас.

12 августа.

До обеда ехали. Страшная сонливость охватила меня, потому что за эти три дня похода физически очень устал (садиться на двуколку запрещают, надо идти пешком). Еще больше утомился умственно. Ни о чем не хочется ни думать, ни рассуждать.

После обеда рыли окопы. «Что это вы как без рук?» — с презрением сказал мне старший, глядя на мою работу.

Его нервозность — признак того, что завтра может быть подходит много свежих войск — пехоты, разумеется.

Потери наши 7-го августа, как теперь говорят, страшные: 50–60 процентов.

Появились автомобили с каким-то важным начальством.

Я заметил, что мирные немцы воспрянули духом. В одном селении разговорился я со старым немцем, который говорит по-польски. Старик сказал, что немцы уже разбили Бельгию и Францию. Неужели правда? Может быть, наше начальство скрывает от нас? Этот старик дал мне хлеба без примесей, свежего, вкусного. Я давал ему гривенник, но он кланяется и все: «Нейн, нейн».

13 августа.

Утром был густой туман. Обедали на привале в м. Алленбург. Совершили налет на магазины с сигарами, вином и какао. Но из съестного — нигде ничего хорошего нет. Немки давали воду. Все, кто остался в местечке, — бедный люд. Они сами водили наших солдат к богатым магазинам и, смешно выставив вперед руки, будто охватывая большое брюхо, показывали, что владельцы этих магазинов, пузатые буржуи, удрали, а их оставили одних.

Когда выехали из Алленбурга, оказалось, многие из наших батарейцев пьяноваты: смеялись, галдели, и все, даже некурящие, дымили дорогими панскими сигарами с золотой опоясочкой.

Я тоже хлебнул немножко вкусной-вкусной и такой приятно-густенькой наливки, не предполагая, что она обманчива: наливка оказалась очень хмельной…

Сразу же голова у меня стыдливо-весело закружилась. Боялся только, чтобы командир не заметил, что я пьян.

Я старался идти как можно ровнее и сохранять серьезный вид. Но лицо и уши у меня, как и у всех, были красными, огнем пылали.

Когда же хмель стал проходить, упало и мое настроение.

Телефонные двуколки вместе с командиром батареи ехали несколько впереди, на некотором расстоянии от батареи.

Из небольшой рощицы до нас донеслось несколько выстрелов из револьвера или карабина. Стало немного тревожно…

Вдруг едет оттуда подвыпивший казак, и сразу к нашему командиру; стараясь прямо держаться в седле, рапортует, что он убил «двух штатских немцев-шпионов».

Подал взятые у убитых бумаги.

Командир читает и болезненно морщится, глядя на усердного воина: из паспортов, конвертов и замусоленных записок видно, что это — русские чернорабочие, которые были на заработках в Германии и возвращались теперь назад, в Россию.

Казак смутился, но не очень: видимо, не поверил. А сам неграмотный. И как у него с ними вышло, понять невозможно: «Побежали… побежали… кричал». Известно, хмельной человек.

Мало того: ему еще обидно, что его не похвалили. Ехал — и ворчал на нашего командира.

14 августа.

Привал на огромном дворе какого-то барона. На главных дверях старинного дома-дворца приклеен белый лист бумаги: «Оставляя свое имущество, прошу всем пользоваться, но очень прошу не жечь. Эта старинная башня была сооружена рыцарями для защиты от язычников». Я хотел осмотреть дворец, но при нем уже стоял наш пехотный караул, и меня внутрь не пустили.

Немного поодаль, возле флигеля, ползали голодные щенята и скулили. У них только-только открылись глаза. Сука укусила одного из казаков, и он пропорол ее пикой. Когда через несколько минут я пришел сюда снова, кто-то придушил и щенят. Правильно сделал.

Потом в дороге наш Ехимчик долго рассказывал мне, какая хорошая сука была у того штейгера, под началом которого он работал в шахте: и на задние лапки становилась, и смеялась, и убитого учуяла в песке и откопала. А убили того человека его же дружки за гулящую девку; их сослали на каторгу. О задушенных щеночках он сказал со своим украинским хладнокровием так: «Мудрый ций чоловик, що вбыв: навищо ж малэньким страждать».

Сегодня нам читали в приказе о больших победах союзников над немцами в Бельгии. Значит, тот старик мне налгал.

Теперь нам на привалах в каждом селении выносят воду — старые немки, немцы и дети. Иногда даже дают молоко, белый хлеб, яблоки. Солдаты проявляют при этом отвратительную жадность.

После полудня донесся гул орудийной стрельбы. Завтра бой?

На привале в м. Грос Энгелев я видел, как в покинутой немецкой хатке под соломенной крышей (здесь это невиданное диво, потому что крыши чаще всего черепичные), солдаты нашей батареи абсолютно все пораскидали порасшвыряли и кинжалами стали ломать большой сундук, очень тяжелый, грязный. Никак не могли взломать замок. Я обозвал их свиньями и хулиганами, мародерами и стыдил их, а им хоть бы хны. Обругали меня по-русски и назвали «вольношляющимся». Я отстал от них и пошел из этой передней комнаты в более чистую комнату; там на полочке лежала толстая книга в дорогом переплете. Раскрыл книгу — и на первой странице увидел Вильгельма во всем его королевском и императорском величии и пышном одеянии. Какое- то зло меня взяло, и я внизу к подписи пририсовал крестик и поставил «1914 год», что должно было обозначать смерть его в этом году. Пришел я на батарею, смотрю — а мои громилы несут мне ту самую книгу, чтобы я взял и ублаготворился. Но я не взял. Они посмеялись и отдали книжку нашему кашевару на растопку.

15 августа.

Едем дальше. По дороге все чаще и чаще красивые рощицы, в пригретой травке прыгают и звенят кузнечики. В тени приятная роса…

Наконец въехали в большой немецкий лес. Много белок, птиц. Перебежало через просеку гона за два от нас несколько стройных диких коз.

Доносится далекая глухая стрельба из орудий.

16 августа.

Вчера после обеда и до самого вечера простояли с телефонными двуколками в том большом лесу. Натерпелись страху. Пехотная разведка, как при облаве, рассыпалась вокруг нас по лесу и скрылась из вида. После длительного тревожного ожидания мы услышали далекую перестрелку из карабинов, потом показалось несколько разведчиков, среди которых были и легкораненые, со свежими белыми бинтами на голове или руках. Вдруг прискакал из леса и наш командир с батарейной разведкой и раненым пехотным офицером. Все приехавшие были в подавленном настроении. Не было времени на расспросы, мы моментально свернулись, ударили по коням и во всю прыть загромыхали по гладкому и прямому, как стрела, шоссе назад к батарее. Не успели проскакать и полгона, как по тому месту, где мы стояли, враг стал «крыть» тяжелыми снарядами, невероятной, не виданной еще нами силы. Лес зашумел, наполнился гулом, треском, звоном. «Из фортов нащупывают…» — разобрал я несколько слов из тревожного разговора командира с нашим старшим телефонистом Лаптевым, тоже испуганным. Из каких фортов, я не мог понять: неужто мы успели так близко подкатиться к Кёнигсбергу?