Владимир Медведев - Трилогия о Мирьям [Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети]

— Может, хватит? — я оборачиваюсь к Ватикеру с приказным превосходством. — Оставим эту комедию! Вон дорога впереди раздваивается. Мы пойдем направо, если вам — налево, или наоборот. Комплиментами с тобой мы обменялись, на этот раз, пожалуй, хватит.

— Что, что, что? — Ватикер выпячивает губы и, подняв брови, приподнимает также свои дряблые веки. — Вас нужно покарать!

— Ваше присутствие было для нас уже достаточной карой.

Молчавшие доселе мужики вдруг разражаются громким смехом. Астматическая грудь Ватикера начинает колыхаться над животом, и через некоторое мгновение к общему смеху присоединяется и его смешок.

— У кого власть, тот и карает, — произносит Ватикер; как резкий укор, отношу это к самой себе. — И вообще… — продолжает Ватикер, когда после нескольких глубоких вдохов он подавляет колыхание своего живота. — Вообще эстонскому народу настоятельно требуются и кнут, и пуля, и дубинка. От рук, паршивцы, отбиваются, если нет плетки. Разве бы мы когда смогли так сблизиться с западной цивилизацией, если бы нас не драли на баронских конюшнях, как сивых меринов? А? Захотели теперь удушить нас советским духом! Не выйдет! Не выйдет!

В подкрепление своих слов Ватикер вертит у пупа указательным пальцем; его сообщники, восхищенные мудростью Ватикера и собственной невысказанной философией, вовсю ржут. Их липкий смех пристает и марает.

Вот он какой, этот имеющийся в наличии человеческий материал, который тоже придется как-то переплавлять в новое общество.

Метаморфозы и метаморфозы! Слишком много вы отнимаете времени.

Нелегко вдохнуть искренность и разум в эти глаза, что буравят сейчас мой затылок, о благородстве же и говорить нечего.

— Что же ты задумал? — спрашиваю, не глядя в сторону Ватикера.

— Да чего уж там особого такого? — буркает он. — Может, устроим небольшую купель?

— Река у нас чистая, с песочком на донышке, — цедит один из мужиков.

Другой икает, будто его сейчас вырвет.

Лес неожиданно кончается. Кажется, что даже дорожка смутилась, тыкается вправо-влево, пока не отыскивает межу, и, робко отступая от ивовых кустов, змеится дальше к горизонту, окаймленному ольшаником.

По обе руки от нас раскинулось желтое жнивье. Рядами стоят старательно уложенные копны, и — в груди вдруг разливается тепло — я вижу впереди трех человек!

Две женщины в белых платках и мужчина в заношенной шляпе стаскивают в кучу снопы.

Они, совсем как в мирные дни, выполняют свою будничную работу. Точно нет ни войны, ни ружей!

— Люди, помогите!

Никогда в жизни я не кричала таким громким голосом. Ах, нераскрытые возможности, неиспользованное мастерство!

Трое на поле останавливаются. Смотрят, приставив к глазам руки.

Почему наши конвойные не разбегаются? Почему не бегут прятаться за копнами? Ведь рядом люди! Они не дадут убить нас! Эти люди, что любят животных и любят природу, разве они могут оставить в беде себе подобных?

Рууди украдкой нервно сжимает мое запястье.

Что, Ватикер все еще сопит рядом?

Нет, не испугались они моего крика, эти белолицые мужики и астматический Ватикер. Белые кепки носят боязливые старики….

О, дети природы, дети природы! Выпали у вас из рук снопы, и остались валяться на поле вилы, и грабли, и ведро с водой.

Омерзительно звучит хихиканье наших конвоиров. Живот у Ватикера колышется.

— Эстонский народ еще далеко пойдет! — зло восклицает Рууди.

— Эстонский народ всегда с нами! — в экстазе вскрикивает Ватикер.

— Небо голубое над тобой… — войдя в азарт, напевает один из мужиков.

— Все очистить, очистить от красных, — вторит тот, что недавно икал.

— А я чахотки боялся! — говорит про себя с удивлением Рууди.

— И землица почернела, та, что потом напоили… — пел все более распалявшийся приверженец отчизны.

— Все чтоб чисто было от красных! Пусть сгинет это нищее стадо новоземельцев, и все, кто на красных молились, пусть сгинут!

— Рубаха белая, из рода в род, что грудь эстонцу прикрывала…

— Ты отчий рай, крикучий край, ты с петушиным горлом сказочный народ, — перебивая охранника, орет разъяренный Рууди.

— Могильщики, неужто все надеетесь? — смеюсь во всю мочь.

— Ты лучше помолилась бы, дочь блудная, — шепчет очнувшийся от общего галдежа Ватикер.

Вдруг мужики умолкают и вскидывают ружья.

Аист!

Сраженная, падает огромная птица.

И я никогда не видела, как аисты учат на желтом жнивье летать своих длинноногих аистят.

По бровям резанул белый козырек.

Надеялась как-нибудь взглянуть из иллюминатора самолета на эту землю, по которой снуют человечки, на землю этих человеческих созданий, которые сверху выглядят, наверное, такими мирными и трудолюбивыми муравьями. До той самой минуты, как… Как же это Ватикер сказал? Землицу пожевать! Землицу пожевать!

Неужели мы с Рууди и в самом деле оказались на последней черте?

Дорожка больше не виляет — устрашающе прямая, она обрывается перед ольховой стеной.

— А я боялся чахотки, — бормочет Рууди возле меня.

«Как там замужем?» — спрашивала та, что в нашей камере харкала кровью и на которую мы сваливали все одежды, потому что думали: тепло успокаивает, тепло лечит.

О чем думал Антон, когда он в Иерусалимском сосняке слышал последние живые голоса?

Антон и Кристьян, махавший мне белым платочком. Мужчины в порту не должны были ждать у моря погоды.

Может быть, Ватикер со своими сообщниками надеется, что мы с Рууди выкинем белый флаг — поднимем руки, и станем молить, и сгинем под их улюлюканье…

Лишь животные бегут в заросли и дрожат.

То ли старый Сяэзе на хуторе Нигула, то ли старый Нигул на хуторе Сяэзе?

Рууди они могли бы оставить в живых.

Стена корявого ольшаника уткнулась в лицо.

Бежать? Спасаться?

Нет, нет, тогда верная смерть.

А пока еще есть крохотная надежда.

И нога моя не коснется порога на хуторе Сяэзе. А вдруг?

Ольшаник расступается.

Все. Случись, что рухнет кочковатый край обрыва и тропка подроется. Впереди журчит речка, внизу, прямо под нами, — тихая излучина с белеющими кувшинками.

Стоим спиной к воде.

У распевшегося приверженца отчизны в уголке рта приклеился потухший окурок.

Ватикер смотрит на циферблат своих карманных часов и, защелкнув крышку, стучит по ней с секундной размеренностью.

— У нас… времени-то нет! — икает третий. В его широко раскрытых глазах копошатся полуденные кошмары.

— Оставьте в живых моего сына.

Все, на что я способна.

Ружья, вскинувшиеся для наведения в цель, дрогнув, опускаются вниз.

Мужики смотрят на Ватикера, мои же глаза ищут на желтом жнивье аистов, которым уже пора учить летать своих длинноногих аистят.