Владимир Медведев - Трилогия о Мирьям [Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети]

— Мужчины, даже если они умирают, ведут себя по-мужски.

— Нет, ты все же отличная баба, — хохочет он.

— Благодарю от души, — смеюсь вместе с ним и я.

— Чего вы гогочете? — просунувшись в дверь, спрашивает Юули.

— Анна мне присоветовала, что если уж умирать, то со смехом, вот я и тренируюсь!

Юули, сердито отдуваясь, исчезает на кухне.

— Ты так трогательно заботилась обо мне в детстве, — вспоминает Рууди. — Чем ты меня только не пичкала! Это когда мать боялась, что Арнольд может от меня заразиться, и выпроводила к тебе. За жильца меня уже не считали.

— Да, целый год. Тогда я была богатой барышней и могла сорить деньгами.

— Ты носила темно-лиловый жакет с соболиной оторочкой и шляпу из перьев. Я смотрел на тебя с благоговением и клялся, что сосватаю себе именно такую прелестную жену.

— Да, выкинул штуку петербургский купчик, этот мой дядюшка, провел-таки всю свою родню, сделал наследницей меня. В завещании было объявлено, что, дескать, все родственники, которых он видел, ему не по душе, поэтому он завещает свое богатство Анне, о которой он представления не имеет. Особенно злилась Юули, она, как старшая, имела на это больше прав, к тому же у нее в то время как раз ничего за душой не было, дом съел все припасенные денежки.

— Все думали, что я уже вовсе не жилец, вынесут вперед ногами. А ты выходила. В тот раз. Потом о моей хвори забыли. И стали продолжительность моей болезни измерять с более позднего времени, когда она снова объявилась. Что поделаешь, так и стараются исказить мое жизнеописание.

— Купила я хибару с большущим участком и большие планы строила! Подрядчиков изводила, пока мне не нарисовали на бумаге дом пошикарнее того, что выстроила Юули. Хотела переплюнуть ее!

— Я и не знал, — усмехнулся Рууди.

— Как-то и самой уже не верится, — смеюсь я весело.

— Ели землянику и пили шампанское. Ты была самая элегантная и самая бесшабашная тетя на свете. Я был просто влюблен в тебя. Это я-то, скелетина, с головой, обкатанной под нулевку. Мне еще длинных брюк-то не надевали.

— Вместе мы боялись крыс, что по ночам скреблись под полом и возились на чердаке!

— А по утрам, проснувшись, ты проклинала свою халупу: мол, влипла с покупкой.

— О, жили мы с тобой по-царски, Рууди!

— Я уже было украдкой подумывал про себя, что моя покойная бабушка, видимо, не столь беспорочна, что, пожалуй, могла и с каким-нибудь бароном пошалить. Потому что моя мамаша, когда у нее вывозили мусорный ящик, сама хватала вилы и гонялась за крысами и нисколько не боялась их. Не чета тебе.

— Ну, она всегда была решительней, чем я.

— С тех пор как я поправился и поздоровел, ты начала где-то пропадать по вечерам. Однажды не появлялась целых три дня. Матери я об этом говорить не стал, не хотелось, чтобы она приказала перебираться домой. В те вечера я доставал из буфета бутылку и наливал себе вишневого ликера, пьянел и сваливался мешком и уже не слышал ночной крысиной возни.

— Да, оставила я тебя на три дня одного.

— Вернулась с каким-то молодым человеком. Антон или как там его? Взыграла во мне ревность, совсем как сейчас у Мирьям, которая терпеть не может моих барышень.

— Да.

— Антон прожил у тебя дня два, если не ошибаюсь.

Водосточные трубы все гудят и гудят.

— Подай мне папиросы, Анна.

Я протягиваю ему скомканную пачку и нащупываю спички. Помедлив, чиркаю.

— Ты плачешь? — удивленно шепчет Рууди.

Отхожу к окну, поворачиваюсь спиной к Рууди и вытираю слезы.

— Не стоит плакать по глупостям, которые случались в молодости.

— Лучше помолчи.

— Хорошо, я лучше помолчу.

Хлопает парадная дверь, кто-то поднимается по лестнице. Неужели Кристьян? Обычно он избегает ступать через Юулин порог.

Шаги идут вверх.

— Ты помнишь яблоню, которая стояла под окном спальни? Там теперь только пень остался.

— Как же не помнить.

— Такого чудесного дерева я больше нигде не видел? Отец все таскал мне яблоки из собственного сада, а я столько наедался твоего «золотого ранета», что папины яблоки доставались другим парням.

— Так как же насчет санатория?

— У меня был хороший друг, Эрка, ему я всегда отдавал самую большую долю. Умер Эрка по-глупому. Утонул в глиняной яме. Смерть его я долго не мог простить своей матери. Она запрещала мне купаться в этих ямах. Почему я не пошел тогда вместе с Эркой, я бы его вытащил. По крайней мере, я так думал. Когда тебя всю жизнь считают убогим, то и сам себя за человека уже не принимаешь.

— Так как же, Рууди? — требую я ответа.

— Я уже сказал.

— Все же…

— У Эрки были чудесные сестры-двойняшки. Не девочки — ангелы. Теперь это — две толстые, дебелые дамы. Брови выщипаны, вместо них над глазами наведены тонюсенькие черные дуги. А были прямо ангелочки.

Рууди смеется осторожно, чтобы не вызвать приступа кашля.

— Из всех твоих сверстниц получились дамы.

— Когда Эркины сестры отправились на конфирмацию, я обломал полжасмина. Конечно, влетело от матери. Зато Эркиным родителям домашнее торжество обошлось дешевле — от запаха жасмина у гостей разболелись головы, и было выпито мало вина. А на другое утро ветки жасмина оказались в мусорном ящике, девчонки же метали гром и молнию — получилось, что я все испортил. Когда же двойняшки выходили замуж, я послал им обеим по охапке вереска. С письменным приложением, что, мол, так и так, хочу исправить старую ошибку.

Рууди снова смеется.

— Не такой уж ты безнадежный больной, — говорю я с облегчением.

— После восстания двадцать четвертого года [5] Восстание таллинского пролетариата, подавленное буржуазией. мы с Эркой выкинули самую замечательную штуку в нашей жизни. Заклеили все телеграфные столбы на улице Ренибелла тетрадными листками, на которых вывели: «Долой белых ищеек!» История эта стоила мамаше нервов. Молила Ватикера, тот помог уладить дело — мол, ребячье баловство, и только.

— Смотри-ка, у тебя имеются революционные заслуги, — смеюсь я.

— Следующее лето было для Эрки последним.

— Так как же, Рууди?

— Ну, Анна, ты накрепко приклеилась.

— Оживи душу парочкой крепких словечек, я вытерплю, у меня кожа толстая.

Рууди шевелит губами, лицо озорное, хитрое.

— Не получается, — говорит он вслух, — стыдно перед взрослым человеком.

— Ничего, ты только возьмись за ум.

— Или у тебя путевка уже в кармане, что так уверена?

— Достанем.

— Думаю, не стоит. Знаешь, почему? Давно все собирался, да не хотелось портить отношения.

— Наши отношения не так просто испортить, — говорю я ему беззаботно, а у самой какая-то противная дрожь внутри, спешу спросить. — Ты упомянул Ватикера. А, к слову, где он сейчас обитает? Или за море сбежал?

— Зачем он тебе? — удивляется Рууди.