Владимир Медведев - Трилогия о Мирьям [Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети]

— Ну хорошо, гражданин Херман Ватикер, — остаюсь я официально-холодной, — но ведь ход намекам, которые под пьяную руку могла высказать Юули, дал не кто другой, как ты?

— А куда мне было деваться? — Ватикер смотрит в упор своими водянистыми глазами, словно вынуждая меня смириться и стушеваться. — Офицеры заинтересовались делом, Эльвира разошлась вовсю и потребовала решительных действий. Бабы, на то ведь они и созданы, чтобы подстегивать мужчин на большие замахи. Дескать, что станет с нашим эстонским делом, если нельзя уже положиться на государственных чиновников и если из-за старых связей плюют на интересы народа. Эльвира не переносила тебя — слишком уж часто я неосмотрительно упоминал твое имя.

— Выходит, во всем виновата покойница Эльвира!

Все же я вновь обрела чувство превосходства.

— Такое было время. Братоубийственное. Люди ненавидели друг дружку. Вражда разрывала семьи, не осталось места для жалости. Глядишь, только сейчас можно будет снова надеяться на человечность.

Смех мой звучит не совсем естественно.

Старуха распахивает дверь и спрашивает:

— Ватикер, ты снесешь сено козам или мне плестись на холод? Каарел вон все еще не вернулся.

— Неси сама, — устало бросает Ватикер.

Старуха даже не смотрит на меня, резко захлопывает дверь.

— Да ты, Ватикер, и впрямь как перст, никто не хочет тебя Херманом называть. Даже старуха.

Он оставляет без внимания мой укол.

— Тут поблизости, под соснами, Каарел устроил косулям ясли. В непогоду подкармливает их, и мне приходилось не раз подносить им. Только сейчас дошло до понимания, как близость с природой возвышает и очищает человека. Скажем, видишь, заяц скачет или идет и покачивает рогами лось— красотища такая, что… Я уже старый человек, а только в минувшую весну впервые случилось смотреть, как токуют тетерева.

— Гляди-ка ты, какая нежная у человека душа!

— Насмехайся, насмехайся, Анна. Да и где уж тебе понять хворого старика.

С улицы в окно нескончаемо струится густая зимняя синь. Единственная вещь, которая выделяется из усыпляющего полумрака, — лампа под белым куполом, висящая на цепи над столом.

Съежившаяся фигура Ватикера по другую сторону стола напоминает собой брошенный на стул полупустой мешок.

О чем он думает? Вспоминает Эльвиру? Или прикидывает: махнула я рукой на него, простила или по-прежнему представляю опасность?

Провалилась моя затея. Двадцать лет невозможно таить зло. Одно воображение. Почти столь же нелепое, как наказание детей за проступки их родителей.

— Ладно, Ватикер. Пойду.

Мои слова звучат неуверенно, будто продираются они в сумерках, отыскивая проталины, где мрак не столь густой.

Поднимаюсь. Меня пугает чувство половинчатости.

— Не спеши, у тебя же ружье с собой! — встряхивается Ватикер.

— Вдруг волки, — оправдываюсь я теперь за свой воинственный вид.

— До шоссе недалеко. Хоть разок в жизни немного провожу тебя, — поднимаясь, предлагает Ватикер.

Ступив за порог пропахшей хлебным духом кухни, чувствую, как мороз схватывает ноздри.

Ватикер плетется сзади, и у него за спиной болтается ружье. Утыкаюсь подбородком в платок и шагаю по своим прежним следам, которые накрест пересекают лисье угодье.

Дойдя до ольшаника, Ватикер замедляет шаг.

— Может, еще свидимся, — говорит он неуверенно и поддевает носком сапога наметенный снег.

Возможно, и у него осталось чувство половинчатости?

— Быть может, — произношу я безразлично.

— Вот видишь, как хорошо можно прояснить наши старые дела, — шепчет он мне в затылок.

Будто меня ткнули в шею ледяными иголками.

Ну почему случается так, что я всегда иду перед Ватикером, словно под стражей?

— Не так ли? — ждет он ответа на свой вопрос.

Невольно киваю. И хотя это остается незамеченным — скрывает платок, — во мне углубляется угнетающее чувство предательства.

Все же Ватикер волнуется, иначе с какой стати он пытается прощупать мое настроение?

Хотя бы с ним остались страх и неведение.

Когда ольшаник редеет, Ватикер останавливается и с сожалением говорит:

— Вот и не встретили волков.

Быстро оборачиваюсь — какое-то его движение заставило меня напрячься.

Он сунул руку за пазуху, и на окоченевшую ладонь из-за отворота кожуха шлепнулись часы. Как же сказала об этом наблюдательная Мирьям?

— Золотая брюква! — восклицаю я, и смех вырывается у меня из какой-то неведомой глуби.

Ватикер взвешивает на ладони свое сокровище и улыбается мне.

Слышу, как стучат среди лесного покоя часы. С легким звоном отскакивает золотая крышка, и Ватикер кивает:

— И совсем еще не поздно.

Нерешительно подаю руку.

И снова он оказался у меня за спиной. Впереди чернеет полуразвалившийся сарай. Очень хотелось бы ускорить шаг, но это может показаться трусостью. Пробирает дрожь.

Гремит выстрел. Я застываю на месте, ожидаю боли. Не чувствую. Медленно оборачиваюсь и замечаю Ватикера, который стоит в редком ольшанике, уставив ружье в небо.

— В кого это ты там стреляешь? — громко кричу я.

— Волков пугаю, тебе идти будет смелее, — очень ясно доносится в ответ, будто нас и не разделяет добрая сотня шагов.

Остаюсь на месте, жду. Больше к нему спиной поворачиваться нельзя.

Ватикер догадывается, закидывает ружье за спину, кажется, даже машет рукой, если мне только не изменяет зрение, и исчезает за деревьями. Наполовину бегом добираюсь до овина. Опускаюсь на сено. Пусть отойдет сердце.

Через ворота мерещится, — как в поле, опустив хвост, заводит свой танец все та же лиса — рыжая плутовка на сверкающем снегу. Обычная старая хищница, которая довольствуется в большой снег полевой мышью.

Немного отдохнуть, успокоиться!

И почему это люди говорят о лисицах, будто они вечно таскают лишь кур?

Поблизости от меня кто-то храпит.

— Эй, земляк! — кричу я громко в глубину сарая.

— Что? Что? — доносится голос Михкеля Мююра. — Это ты, — узнает он и долго потягивается. — Пришлось- таки подождать. Полбутылки на согрев ушло. Хочешь глотнуть?

В горлышке булькает. Волоча за собой клоки сена, выбираюсь на дорогу. Михкель Мююр ковыляет следом.

— Давай понесу ружьишко, — предлагает он.

Не оборачиваясь, подаю ружье.

За спиной теперь у меня прочная защита.

Если относиться к морозу с оптимизмом, тогда ледяные узоры на окнах, хотя они и не дают возможности выглянуть на улицу или во двор соседского хозяина Хави, даже помогают моей работе. Раньше, бывало, встану со стула, пройдусь из комнаты на кухню и гляжу, как в ближайших домах зажигают свет, или начинаю рассматривать женщин, которые стоят через дорогу возле лавки в очереди и чешут языками. А теперь, после того как горком партии нагрузил меня срочным переводом, я без конца сижу за столом — чистая бумага справа, русский текст слева, прямо передо мной в стаканчике — горстка отточенных карандашей.