Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

Запасы воды в моем теле, видимо, исчерпаны, и, однако, с меня беспрерывно льет пот, неудивительно, ведь меня поджаривает, как на сковороде. Ладно, от лужайки отказываюсь. Придумаем что-нибудь попроще.

Пусть будут дома, поля, извилистые дороги. Мирные рощи, холмы и равнины. Обыденный пейзаж с почтовой открытки. Я примирюсь и с меньшим, с таким местом, где приземление уподобилось бы головокружительному трюку. Приму все, что ниспошлет мне случай. Железнодорожный узел. Сто пар рельсов, пешеходные мосты, проемы туннелей, прямоугольники перронов, товарные склады, стоянки и кусочек парка с посаженными в ряд деревьями. Главное, чтобы в их вершинах не полыхал огонь.

Не знаю, удастся ли сорвать с рук перчатки? Пальцы распухли. Пока эти «сосиски» еще держат штурвал.

Ладно. Отказываюсь от заманчивого железнодорожного узла со стоянкой и парком. Пусть будет хотя бы нефтеперерабатывающий комплекс. Цистерны, нефтехранилища и трубы, трубы! Немыслимая чащоба труб. Они ползут по земле, забираются в баки и резервуары, проникают через здания, прорастают из крыш, громоздятся по воздуху на опорные вышки, закручиваются вокруг них, тянутся под углом черт знает куда и, описав круг, возвращаются обратно. До боли слепящие заросли труб простираются повсюду.

Может, и там найдется какая-нибудь возможность посадить планер.

Мне бы не хотелось сгинуть в бушующем огне, упасть среди обуглившихся стволов.

Не останется даже костей. Никакого следа.

Опухшими губами бормочу хвалу своему планеру. У этой птицы душа орла. Тело планера — очевидно, оно в ожогах, как и мое, — искорежено, ослабло от встрясок, на месте швов наверняка образовались трещины, их угрожающая сеть норовит расшириться. Уж коли пришла беда — отворяй ворота.

В горле першит, начинается удушливый кашель. Под ложечкой сосредоточилась болевая точка; кажется, будто она превращается в ком. Я вынужден дышать неглубоко и очень спокойно. Становится легче. Нет смысла двигать ногами и размахивать руками, надо сдерживаться и ограничить свою потребность в кислороде. С приступами кашля можно совладать, если на какой-то момент задержать дыхание. Серый дым окутывает планер, глаза не различают даже крыльев. Может быть, я парю над устьем доменной печи? Внизу, в неясной дали, светлое зарево становится карминным. Задираю голову, солнце в зените, но сквозь пропитанный дымом воздух оно кажется бледным — а может, это луна? Тем не менее серый диск обжигает. Я сосуд с потом, который никак не иссякнет.

Сколько дней тому назад я выехал из дому? Не помню. Да и неважно. Во всяком случае, ночью, перед тем как отправиться в путь, я видел во сне Урсулу, она пришла со шприцем и хотела воткнуть в меня иглу, и тут я проснулся. Вскочил с постели, решив, что зазвонил будильник. Черта с два, даже ночь еще не распахнула глаз. Торопиться мне было некуда. Я прислушался к голосам в квартире, стояла глубокая тревожная тишина, словно я оказался изолирован от всего мира. Мысли перенеслись в область недозволенного. Не поезжай, не поезжай, не поезжай — отстукивали по рельсам колеса поезда. Скажи, что ты не в форме. Или что заболел. Пошли этих доброжелателей подальше. Пусть заткнутся и перестанут твердить: тебе надо вырваться из твоего повседневного окружения. Увидишь, тебе станет легче. Как будто рецепт забвения так прост. Я ворочался в постели. Там, в недозволенном, куда перекинулись мои мысли, копошилось множество чертенят. Кто-то тащил меня за одну, кто-то за другую руку. Как бы не разорвали на части. Роберт, подбадривал я себя, врежь им, отколошмать. Но мне недоставало силы воли. А они заладили свое: крупные международные соревнования проводятся так редко! Нельзя подводить остальных! Последний рывок — подливали они масла в огонь, соблазняя меня, — и золотая медаль в кармане! Они принялись накачивать меня, и, как ни противно признаться в этом, меня начало распирать от тщеславия. Одна-единственная победа — как заключительный аккорд! А затем можешь плюнуть на рекорды. Ведь вот какие добренькие! Эти чертенята одолели меня, я почувствовал, что начинаю заикаться. Довольно-таки мучительно — заикаться мысленно.

Таким образом, и мое подсознание, и Урсула предостерегали меня.

Но, очевидно, любое отступление труднее наступления. Вот я и выбрал путь наименьшего сопротивления и отправился на соревнования. Хотя почву из-под ног у меня выбили, да и настроен я был непозволительно пессимистично: готовился, не уронив себя, проиграть.

Беспокоиться за свою жизнь, которой отпущено тебе так мало, казалось чем-то недостойным. Я отнюдь не был связан путами осторожности. Урсула, погибнув, оставила в наследство своему мужу обостренное чувство опасности, которое якобы будет оберегать его долгие годы.

Странно, но я сейчас не ударился в панику. Хотя и парю над смертоносным огнем. Очевидно, такое отклонение от нормы вызвано моей апатией. Дымный воздух заменил мне наркоз.

Я был еще совсем мальчишкой, когда однажды случай обострил мое, безразличное до той поры, отношение к смерти. Я только начал ходить в школу. Помню, мне не терпелось от корки до корки отбарабанить учителю букварь — очевидно, уже и тогда мне свойственно было тщеславие, — однако в нашем классе благородная цель овладения книжной премудростью считалась на первых порах делом второстепенным. Нам без устали вбивали в голову правила дорожного движения. Улица и сумерки, скорость и светофоры, где и когда что переходить. И все же, возвращаясь домой, мы перебегали дорогу, невзирая на потоки машин, и сердце сладко екало, когда где-то поблизости скрежетали тормоза. Правила и запреты оставались для маменькиных сынков. Жизнь в школе чуть-чуть оживилась, когда нам стали рассказывать о бешенстве. Наказывали держаться подальше от бродячих собак и кошек. Говорили о смертельных укусах. Эта не укладывающаяся в нашем сознании, маловероятная возможность почему-то приводила нас в странное возбуждение. На переменах мы хихикали, дразнили девчонок: щелкали зубами и грозились смертельным укусом.

В ту пору мы жили на обветшалой вилле. Некогда изысканное здание дряхлело с какой-то завораживающей последовательностью, словно у дома была злая, склонная к самоуничтожению душа. С карниза сыпались куски штукатурки, от просмолившихся труб один за другим отскакивали кирпичи, фонарные столбы вдоль террасы покосились, и с них слетели и вдребезги разбились последние колпаки, ступеньки наружной лестницы облезли, от водосточных труб и желобов, чуть дунет ветер, отламывались куски — дом и впрямь утратил вкус к жизни. Сад зарос, даже между плитами террасы пробивались побеги березы и рябины. В бывших альпинариях рос разве что тысячелистник, но и на этом невзрачном растении с отталкивающим запахом с самого его появления лежал отпечаток старости.