Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

Я надрывался ради Коры и дома, но большей частью у меня не было ни дома, ни Коры.

Я был уверен, что вечером впавшая в отчаяние Кора колеблясь и нехотя наберет по телефону знакомый ей номер и скажет надломленным голосом: я одна. Ей стоило лишь поманить, и мужчины тотчас начинали осаждать ее. Вероятнее всего, она была к ним ко всем равнодушна, и все же кто-то должен был быть с нею рядом.

Мой напарник привык к тому, что я начинал рейс в плохом настроении, — что взять с человека, издерганного духовно и. физически? Поэтому вначале за руль садился он и почти всегда вел машину до самого Бреннера. За это время я успевал кое-как отоспаться и немного успокоиться. Не доезжая Европейского моста, мы менялись местами. Я брал себя в руки и плавно вливался в поток машин. Видел лишь ленту асфальта, дорожные знаки и машины впереди и позади себя. Меня считали виртуозным водителем. Я чувствовал свою машину настолько хорошо, словно ее гигантская серебристая кожа была моей собственной. Вероятно, это тоже один из парадоксов жизни, что именно первоклассные мастера совершают незначительные, но непростительные ошибки, которые в худшем случае приводят к катастрофе. Случилось то, чего я и предполагать не мог. Во время последней поездки в книге моей судьбы была перевернута черная страница. В Стамбуле. Обычно мы заканчивали там наш рейс и возвращались обратно с грузом фруктов. На этот раз мы рассчитывали вернуться с сушеными абрикосами. Однако представитель фирмы дал нам совершенно другое задание. Пообещал хорошее дополнительное вознаграждение, поскольку рабочий цикл неожиданно был продлен. От нашего трейлера отцепили фургон и вместо него прицепили открытую платформу. На обоих ее ярусах стояло семь «мерседесов». Ценный груз следовало доставить через всю Анатолию в Ирак. Такого длинного маршрута у нас с напарником еще не было. Мы подбадривали себя мыслью, что положим в карман немалые денежки.

Я послал Коре домой телеграмму: задерживаюсь в пути на девять дней. Вроде бы все ясно. На самом же деле человек — жалкое насекомое, ни воля, ни разум ему не помогут; не предчувствуя дурного, он идет навстречу собственной гибели.

Перед выездом представитель фирмы дал нам кое-какие наставления. Высокомерный блондин говорил, слегка пришептывая, и украдкой почесывался через белый элегантный костюм. Наверное, страдал каким-нибудь кожным заболеванием. В каждом его жесте сквозило: Турция для меня то же, что для иного каторга. Может быть, он считал дни, когда истечет срок его контракта. Во всяком случае, создавалось впечатление, что его подстегивает чувство злорадства — он и нас заставит помаяться в знойной и кишащей людьми южной стране. Он говорил о турках с глубоким презрением, слышно было, как он прямо-таки скрипит зубами от едва сдерживаемой злобы. Он внушал нам: они бедны, грязны, невежественны — особенно в глубинных районах страны. Будьте предельно осторожны. У них в голове лишь одна мысль: где-то что-то стянуть. Безразлично, нужно им это или нет, будь то хоть самая обычная блестящая пуговица — все равно стащат. Будете останавливаться, берегите груз как зеницу ока — вас тут же окружит стадо обезьян. Одни станут отвлекать ваше внимание, другие тем временем залезут на платформу и начнут обчищать «мерседесы». Что не смогут снять — отломают, что сумеют открутить — открутят, а что удастся разбить и поцарапать — разобьют и поцарапают.

Когда мы пустились в путь, нервы у нас были порядком взвинчены. Солнце палило нещадно. По всей вероятности, мы смогли бы на крыше кабины жарить яичницу. Но мы, крепкие ребята, мчались все дальше и дальше. Проносились через поселки, подобно курьерскому поезду. И смогли убедиться в том, что слова светловолосого агента не были пустым злобствованием и поклепом. Стоило нам проехать мимо горстки домов или лачуг, как тут же стаей высыпали проворные смуглые мальчишки. Этих заморышей в лохмотьях хватало повсюду, зачастую галдящие ватаги выстраивались по обочинам дороги. Они скакали там с горящими, как угольки, глазами, указывали на нас пальцами, швыряли камнями и долгое время бежали за машиной в облаках клубящейся пыли. Завидя детей, мы прибавляли скорость и включали фары, чтобы отпугнуть их. Обилие снующих повсюду темнокожих мальчишек было просто поразительным. Как могла прокормить их выжженная солнцем, покрытая скудной растительностью, изрезанная солончаками земля?

Да, природа плоскогорья производила особенно тоскливое впечатление. Странно, но, когда мы проезжали там, звук мотора становился иным: вместо привычного рева в ушах отдавался монотонный сверлящий звук какого-то азиатского музыкального инструмента. Инструмент взвизгивал и часами тянул свою пронзительную мелодию. Я изо всех сил старался забыть о Коре, но тоскливое завывание нагоняло мрак и горечь. Я ясно представлял себе следующую картину: жена принимает в дверях телеграмму, и я видел, как она бледнеет. Она раз десять перечитывает скупое известие, а затем, обхватив голову руками, садится за стол. У нее нет сил даже дышать, тяжелый удар парализует ее, словно она получила страшное сообщение. Невыносимо, что наша встреча отодвигается. От радостного настроя не остается и следа. Утратившая равновесие Кора в сумерках бредет в спальню, бьется в отчаянье на ковре до тех пор, пока усталость не берет свое. Вечером она безучастно сидит перед телевизором, уставившись невидящим взглядом в экран, еще раз перечитывает телеграмму, комкает ее и швыряет в угол. Машинально снимает телефонную трубку и набирает номер. Она не может иначе. Одиночество страшно, особенно если выглянешь в окно: на улице кипит жизнь, там снуют люди, и никому из них нет до тебя дела.

В одном из женских журналов Кора вычитала какой-то вздор о телепатии. Она поверила, что может на большом расстоянии передавать мне свои мысли. У меня же, напротив, такой способности нет. Таким образом, она направляет свои послания как бы в пустоту, поскольку они остаются без ответа. Тщетные поиски контактов якобы порождают в ней чувство, будто она очутилась в холодном космическом пространстве.

Мне было трудно понять сложность ее восприятий.

В мареве плоскогорья, когда пейзаж перед глазами как будто свертывается, я испытал гнетущую беспомощность оттого, что не смог на расстоянии передать Коре слова утешения, а ведь я знал, что с каждым часом там, за стеклянной стеной дали, куда мне никак не дотянуться, все возрастает и возрастает черная угроза. Вести машину стало почти невозможно. Я договорился с напарником, что в первом же придорожном баре пропущу стаканчик виски, чтобы расслабиться, и завалюсь спать, а он покрутит баранку, пока я не проснусь, освеженный. Мой всегда такой общительный приятель даже и не пытался развлечь меня своими двусмысленными шутками, его необычная молчаливость должна была бы насторожить меня. Но против моего желания он возражать не стал. Сказано — сделано. Два двойных виски — и из ушей исчезла назойливая и пронзительная азиатская музыка, мотор пел свою обычную песню, и я отключился.