Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

Я не знаю, испытывают ли страх мои товарищи. Навязчивая идея Эрнесто известна всем. Снайперы — охотники за людьми, в кармане лицензии, за которые были уплачены немалые деньги, — наблюдают за нами со стен каньона и держат каждого из нас под оптическим прицелом. Мы насекомые на конце иголки. Остальные обитатели каньона откровенностью не отличаются, несут просто так всякий вздор. Поэтому трудно понять их. Самозабвенно копаться в драндулетах, вытащенных с кладбища машин, — для чего? Давайте хоть покатаемся, уговаривал я их, но без толку. Наберут в рот воды — и ни слова, но я-то понимаю, что и им хочется нажать на педаль акселератора. Табу — и все. В остальном они себя не ограничивают, для них не существует внутренних преград. Никто из них не хочет быть смиренным монахом или кающимся грешником. Их циничное бесстыдство ошеломило меня. А может, они притворяются такими? Установили очередь к Флер. И даже мне отвели время. Равенство и братство! Нет слов! Я не стал выкладывать им свою точку зрения, благоразумно решив не привлекать к себе внимания, но они все же догадались, что я не использую своих возможностей. Стали посмеиваться и зубоскалить, не преминув упомянуть о моей хилости, а также о феномене современности — импотенции среди молодых мужчин. Я терпел все эти уколы, смирившись с ролью белой вороны. Тоже мне душевная опора, когда одна женщина принадлежит всем и никому. Тут все ясно. Я же был счастлив по-своему. Между мной и Флер осталась чистая зона — словно пространство, усыпанное белым кварцевым песком, поверхность которого нельзя было осквернять следами ног. В последнее время Флер порой испытующе поглядывает на меня. Я стал для нее загадкой. Это восхитительно, когда рядом с современными обнаженными и выхолощенными отношениями остается место для крошечной тайны. Где-то здесь, по каньону, подобно мячику, катится клубок вопросов. И только мы с Флер догадываемся о его существовании. Что-то похожее на нежность зародилось в суровом мире самоизоляции.

Остальные мужчины ищут душевного равновесия в машинах. Бог его знает, на какую неожиданность или чудо они надеются. Тайны человеческой души, похоже, ничуть не трогают их. Словно интерес к своему ближнему, это детская болезнь, которой ты давным-давно переболел. Да и вещам они не умеют по-настоящему радоваться. А ведь в гигантском карьере, превращенном в исправительную колонию, можно найти пустые и ровные участки — да хотя бы эти просеки на кладбище машин, где можно было бы развить вполне приличную скорость. Во всяком случае, мне плевать, я в ближайшее же время сяду за руль какой-нибудь машины и заведу мотор. Разумеется, здешние драндулеты не идут ни в какое сравнение с моей спортивной машиной. Если бы я и попытался персонифицировать мертвую материю, то мог бы смело сказать: ну и мускулы были у моей машины! Срывалась с места как тигр, преодолевала расстояния с легкостью и резвостью антилопы и тормозила с ходу, вцепившись, подобно льву, когтями в асфальт. Бесполезно было бы искать ее на мусорной свалке среди этих обломков, на таких, способных к самоуничтожению, машинах ездят до тех пор, пока не разбивают их вдребезги, а останки идут в печь фабрики по переработке мусора вместе с фотоаппаратами, пластиком, калькуляторами и музыкальными агрегатами. Такие машины заканчивают свою жизнь в жарком пламени. Спортивная машина — либо она существует, либо превращается в пепел. Промежуточное состояние, медленная смерть от ржавчины, тления и распада была бы унизительна для такой машины.

При воспоминании о моей машине у меня начинает колотиться сердце. Я пытался забыть тот страшный момент, остановивший ее стремительный бег. Еще и сейчас я испытываю восторг, перебирая в памяти лучшие годы своей спортивной машины. Я никогда никого не сажал в нее рядом с собой. Обивка соседнего сиденья вплоть до гибели машины оставалась новой и нетронутой. Не знаю, может, с самого начала сиденье покрывал слой белого кварцевого песка, на котором нельзя было оставлять следов. Мне уже двадцать восемь, но, к сожалению, есть множество вещей и состояний, в которых я ни черта не смыслю. Мне довелось жить в зыбком мире предположений и неясных порывов. Впервые в жизни я здесь, в карьере, что-то уяснил для себя. А именно: я научился ползать в лабиринтах мусорной свалки, чтобы найти в ее зловонной темноте пробку бензобака, к которой мои чуткие и по-женски тонкие пальцы до сих пор не прикасались.

Форму рук я унаследовал от матери.

Я тоже из породы тщедушных, хотя на рост, слава богу, жаловаться не могу, а рядом с матерью выгляжу чуть ли не силачом. Подростком, когда мне казалось, что мои мускулы становятся все крепче, на меня порой находило желание показать свою удаль: подниму-ка я мать в воздух, думал я. С этой шальной мыслью в голове я следил за тем, как мать расхаживает по нашей гостиной среди напольных ваз из китайского фарфора. Нарисованные на пузатых сосудах узкоглазые мандарины и павлины тоже, казалось, пристально следили за маленькой фигуркой и призывали: спрячься в фарфоровую скорлупу, иди, послушай, как она гудит! Возможно, мать и догадывалась, чего хотят от нее души древних китайцев, но, очевидно, боялась, что ортопедический ботинок помешает ей залезть в вазу. Именно эта покалеченная нога и удерживала меня от того, чтобы подбросить мать в воздух. Я смело мог взять ее на руки вместе с фарфоровой вазой, так, чтобы моей изнеженной матери не пришлось вскрикнуть от страха, что ей причинят боль.

Мать никогда не рассказывала о несчастье, сделавшем одну ее ногу короче другой. У меня же не хватало духу расспрашивать о том давнем происшествии. В нашем доме считалось неуместным выпытывать что-либо друг у друга. Я привык представлять себе: мы живем, порхая как мотыльки, легко и беззаботно. Конечно, это сравнение относилось скорее к нашей домашней атмосфере. Реальные же люди находились под гнетом своих физических недостатков. Увечная мать, отец, который ковылял, опираясь на палку, и я, хилый ребенок, к которому то и дело приглашали мудрых докторов. Меня возили по санаториям и курортам. Подростком, когда у меня возрос интерес к самому себе, я потребовал у врачей отчета относительно моих недугов. К моему удивлению, они посчитали меня в общем-то здоровым — малокровие и хилость в счет не шли. Я начал усердно заниматься спортом. Играл в теннис и ходил плавать в бассейн. Родители хвалили меня за усердие, но я чувствовал, что они неискренни. Меня все время тянуло испытать проснувшиеся во мне силы и выносливость. Я верил, что бледный маленький мотылек может превратиться в жужжащего жука. Я вбил себе в голову, что отправлюсь в Норвегию кататься на лыжах. Родители онемели от ужаса. Стыдясь своих опасений, они прятали от меня глаза. Разговор о заснеженных горах застрял у меня в горле как рыбья кость.