Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

Самоизоляция с привкусом свободы, пожалуй, все же гораздо более суровая мера наказания, нежели тюрьма. Когда торчишь в камере, чувствуешь себя мучеником. Можно ненавидеть охранника, громыхающего связкой ключей. Можно выражать недовольство по поводу питания и предъявлять жалобы администрации и министерству юстиции. Можно отправиться на лечение в тюремную больницу. В обычной тюрьме существует враждебный полюс, который здесь, к сожалению, отсутствует. Никто тебя не охраняет, никто не командует, еда такая, какую соблаговолишь себе заказать, да и поле деятельности найдется. Это уж наше личное дело, что мы так по-идиотски проводим время. Перебираем мусорные горы! Кем я стал? Чернорабочим! Во имя чего я работаю? Ведь никакой же цели нет. В нашем государстве деньги ничего не стоят. Работой мы убиваем время. Внушаем себе, что старые колымаги, выволоченные из груд рухляди, представляют для нас интерес. Стоянка полна машин, ожидающих, чтобы их завели, мы могли бы пуститься в путь — но куда?

Когда я дал согласие поселиться в колонии, я и не предполагал, что мой дух здесь надломится. Нередко, ворочаясь по ночам без сна, я отчетливо ощущаю, как частицы моего мозга отделяются друг от друга, в каждой извилине своя картина, запечатленная памятью, свой ход мыслей — и все эти звенья разрозненны.

Моя внутренняя раздробленность серьезно беспокоит меня — очевидно, это признак постепенного распада личности. Как прожить жизнь в таком состоянии? Переломный момент отпущенного человеку времени еще впереди, я же пока не достиг того возраста, чтобы катиться под гору.

Так что без конца ищи возможностей бегства от своих мыслей. Не находя ничего лучшего, я вместе с остальными роюсь в грудах мусора. Надрывая мышцы, я вытаскиваю на свет божий одну рухлядь из-под другой. Я, как и остальные, превратился в коллекционера бесполезных вещей. В грудах отбросов и отходов жизнедеятельности человека кроме машин можно найти и еще кое-что.

Я не могу не смотреть на себя со стороны и вынужден констатировать: ну, как, жалкий философ самоизоляции, опять твои мысли петлей сдавили тебе горло? Раньше у меня не было необходимости глубоко задумываться о чем-то. Достаточно было ловить момент. Самоуверенность моя была непоколебима. Небытие, бесконечность, смысл жизни — эти категории казалась чем-то далеким. Теперь мозг мой болен, и я становлюсь все злее и злее. Я без конца оценивающе смотрю на себя, и нет сомнений, что я необратимо меняюсь, заметно старею, ощущаю усталость от жизни, пригибающую меня к земле, день ото дня теряю свою прежнюю форму — меняюсь с бешеной, вселяющей ужас быстротой. Страшно, но я не в силах приостановить этот чудовищный процесс. Раньше я блестяще владел искусством саморегулирования. Любой неприятности я тотчас умел найти противовес — иначе я бы не смог жить столь напряженной жизнью.

Администрация тюрьмы соблазнила нас крайне убедительным аргументом: в колонии самообслуживания срок наказания значительно сократится. Увы, никакой более точной информации нам не сообщили и срока не указали. Это, мол, эксперимент, его надо еще опробовать, одним словом, напустили туману. Но заполучить нас сюда они хотели. Может быть, смысл мрачного опыта состоял в том, чтобы поглядеть, насколько быстро можно таким образом окончательно разделаться с нами? В конечном счете мы все равно погибнем — я уже почти не сомневаюсь, что именно к этому и идет.

Очутившись в колонии, я в пределах дозволенной суммы написал распоряжение банку и заполнил лист заказов на предметы потребления и продовольствие, отказавшись, правда, от кое-каких необходимых мелочей, с тем чтобы выписать роскошный настенный календарь. Получив его, я стал отмечать черным крестом каждый прожитый тут день. Мое новое занятие сопровождалось необъяснимым чувством удовлетворения: шаг за шагом я приближаюсь к свободе. На сегодняшний день на листах с цветными картинками набралось бесчисленное количество жирных крестов, и эти бесхитростные знаки приобрели зловещий смысл. Словно мне было предопределено до самого смертного часа зачеркивать дни своей жизни. Я то и дело вижу во сне, как с обрыва сыплются вниз все новые и новые календари и на их вкладышах, будто для издевки, позируют соблазнительные секс-бомбы, стройные и пышные, молочно-белые и смуглые, — женщины на любой вкус. Я же вынужден разглядывать мертвые картинки и выводить черные кресты.

До того рокового дня катастрофы я думал, что проблемы у большинства людей имеют временный характер. Но без исключений не обходится, и таким исключением была Виргиния. Четко распланировав свою жизнь и деятельность, она никак не могла взять в толк, почему ее желания не исполняются. С годами ее вечная неудовлетворенность все возрастала. Невозможно обвинять весь мир в своей неудавшейся жизни, и так она вбила себе в голову, что, будь я рядом с ней, ей бы удавались все ее начинания. Болезненное тщеславие и бьющая через край энергия делали Виргинию невыносимой. Она подстраивала наши вроде бы случайные встречи. Черт знает, каким образом она вынюхивала, где я нахожусь. Снова и снова она попадалась мне навстречу в коридоре какого-нибудь отеля, изображала удивление, разводила руками, улыбалась, сверкая зубами, и приглашала в бар, чтобы после длительного перерыва перекинуться парой слов. Там она своими разговорами зажимала меня как бы между двух вальков и начинала прокатывать, чтобы я размяк. Она рисовала мне картины нашего в высшей степени счастливого брака, который мог бы начаться незамедлительно. Позвякивая оковами, она предлагала мне свободную от забот жизнь. Кроме неугасимой любви нас ждали великие дела. Сразу же после свадьбы Виргиния намеревалась начать строительство нового отеля — благоприятная конъюнктура, блестящие перспективы — потом станем грести деньги лопатами.

Строя в сигаретном дыму бара свои воздушные замки, она хватала меня за полу пиджака, комкала материю — нет, парень, никуда не денешься — и украдкой проводила кончиком языка по губам, пересыхающим от волнения.

Теперь судьба заочно как бы обручила нас с Виргинией — как ее, так и моим проблемам нет конца-краю. На место временных бед пришли постоянные. Это приводит в бешенство. Топтание на месте противоестественно для человека. В жизни один цикл должен сменяться другим. Подъем, кульминация — и опять все сначала. Однообразие для личности — то же самое, что для тела медленная смерть. Следишь за тем, как затухают в тебе интересы, как увядает дух, слышишь произносимые тобой жесткие ироничные фразы, и никуда тебе не выбраться, все выходы заминированы.

Я выбыл из игры, а Виргиния, будь она проклята, на свободе и, возможно, взяла на прицел кого-то другого. Насмешек заслуживает тот болван, который дастся в руки Виргинии. По крайней мере, до меня Виргинии не дотянуться. Даже в заключении можно порой воскликнуть: свобода, бесценный мой дар!