Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

Жизнь здесь, правда, тихая, но далеко не спокойная. Какое-то предчувствие возмездия давит меня — безумное расточительство где-то там, за пределами каньона, непотребное транжирство должно повлечь за собой жестокое наказание. Ненасытность людских желаний вселяет в меня ужас. Неужто все они помешались? Тупице Жану соблаговоляют объяснить: это мини-калькулятор для домашней хозяйки. Утром сунет в щель напечатанную в углу свежей газеты перфокарту с сегодняшними рыночными ценами и отправится делать покупки. Нажала на кнопку, и ни один продавец не сможет обмануть. А вот это детский спектрометр. Направишь луч на мочку уха младенца и прочитаешь на шкале, чего не хватает в его крови и какие вещества следует добавить в детское питание. Позавчера я нашел устрашающего огромного паука из пластика, под брюхом полно роликов и резиновых планок, на ногах металлические кружочки, выяснилось — магниты. Наливаешь в паука воду со стиральным порошком, прикрепляешь его снаружи к окну, сам сидишь в комнате и водишь палкой, к которой тоже прикреплен магнит, и эта тварь под твоим руководством моет тебе окна.

Поначалу богатства мусорных куч отпугивали меня. Я испытывал к ним чувство почтения, как-никак чужие ценные вещи, трогать которые не подобает. Не бесхозное же это добро, безусловно, эти залежи кому-то принадлежат, и меня накажут, если я суну что-то себе в карман. Остальные своими смелыми действиями мало-помалу вправили мне мозги. Все они с самого начала чувствовали себя совершенно свободно среди здешних сокровищ. Прибыв в колонию самообслуживания, они заявили, что им понадобится время, чтобы освоиться на новом месте. Стремясь чем-то заполнить незанятые часы, они стали бить бутылки и тарелки об камень — развлекались, словно дети, «стрельбой» по мишени. Я глядел на бессмысленное уничтожение и судорожно сжимал за спиной руки. Странно, но мне ужасно хотелось составить им компанию и тоже расколотить что-то вдребезги. Я преодолел свое дурацкое желание, мне не положено делать глупости, непременно получу за это по рукам.

Они же не ограничивали себя ни в чем. Распоясались так, что обломками труб разнесли в пух и прах вполне еще пригодную машину, грохот металла и звон стекла пробрали меня до костей. Ужасно, но и у меня снова зачесались руки. Однако сам я не решался даже тряпки порвать без спросу. В конце концов набравшись храбрости, я попросил разрешения у Эрнесто. Он казался мне старше и умудреннее остальных, мне хотелось равняться на него, брать с него пример. Эрнесто удивился и вытаращил глаза, пробормотал что-то насчет моей придурковатости, но тут же перестроился и дружелюбно разъяснил мне, что в здешнем государстве все мы равноправные властители. Я еще больше зауважал Эрнесто за его великодушие. У меня и позже всегда теплело на сердце, когда я заслуживал его одобрительный взгляд. Разумеется, в пылу разрушения недосуг раскидывать глазами, и только позднее, когда опустошать и разорять нам наскучило, мы стали замечать друг друга, принялись судить да рядить, как упорядочить жизнь и чем заполнить дни. Эрнесто пришла в голову неплохая мысль: что, если начать вытаскивать из-под груды мусора машины получше и приводить их в порядок? Я готов был подпрыгнуть от радости, когда заработал мотор первой налаженной машины. Копаться в моторе под руководством Эрнесто одно удовольствие. Похоже, его забавляет натаскивать меня. Он не скряга, своих умений не скрывает. Каждый раз охотно объясняет что к чему. Старательность всегда была у нашей родни в почете, и я наматываю на ус каждое наставление Эрнесто.

Пожалуй, я здорово выиграл, что дал согласие тюремной администрации и перебрался в колонию самообслуживания. Из душной тюрьмы я вырвался на свежий воздух, и умные сильные люди приняли меня в свою компанию. Только в одном они немного странные — не хотят объяснить мне, почему вначале с такой страстью ломали вещи, а теперь довольны, чиня и ремонтируя их. Отводят взгляд, разбредаются — и молчат. Однако они все же хорошие ребята. Еще отец говорил мне, когда я был мальчишкой: в других людях ты прежде всего видишь самого себя. Положа руку на сердце я могу поклясться, что никому не желаю зла. Подобное признание звучит, пожалуй, странно в устах убийцы, но судьбе было угодно это несчастье. Я должен нести свой крест и смириться, может быть, мадонна простит мне мое прегрешение. Хочу быть трудолюбивым, как муравей, потому что человек, если он по горло загружен работой, не сломится под грузом вины. В работе я состязаюсь с Эрнесто, да и Майк старается не отставать от нас. У го, не в обиду будь сказано, бездельник. Он человек иного склада и не привык работать руками. Иногда он вскользь рассказывал о женщинах, которым якобы помог. Именно состоятельные дамы подчас попадают впросак, того и гляди сунут голову в петлю. Уго служил опорой истерзанным душам; каким же редкостным даром должен обладать человек, чтобы заставить другого выбросить из головы мысли о смерти. Он походил на священника из нашей деревни, всегда находившего для людей слова утешения. Однажды, подвыпив, Уго признался, что удержал от самоубийства не один десяток женщин, а это во много раз превосходит число жертв автокатастрофы, в которой он был повинен, однако при определении меры наказания никто этого во внимание не принял.

Что ж, несправедливость вызывает горечь. И Уго средь бела дня то и дело исчезает в виварии. Не знаю, что он делает в этом душном вагоне? Может, они с Флер занимаются любовью? При этой мысли сердце болезненно сжимается. Я не вправе ревновать и все же ревную. Не могу я ежеминутно ходить по струнке, хоть и стараюсь. Моя ревность смешна; в глазах избалованной и красивой Флер я жалкий человек, ничтожество. Бедный деревенский парень, который за полгода городской жизни так и не сумел избавиться от мужицкого налета.

Я ведь до сих пор не могу поверить, что спал с Флер. Эротический сон — не более. Очевидно, я, подобно лунатику, бродил по карьеру до самой глубокой ночи, покуда не залез в свой виварий и, смертельно усталый, повалился на матрас. Вот только руки не соглашаются с разумом. Странно, но мои пальцы до сих пор помнят прикосновение к телу Флер.

Должно быть, нами овладело умопомрачение, когда, вырвавшись из тюремных стен, мы очутились на просторе заброшенного карьера. Человек ведь может одуреть, попав из затхлой и темной камеры на свет и свежий воздух. Первые дни жизни в колонии мы действительно словно обезумели. Только и делали, что ломали вещи и машины, а по ночам по очереди ходили к Флер. Сам бы я на такую гнусность не отважился. Эрнесто многозначительно подтолкнул меня и спросил: Жан, а ты чего ждешь? Ты, случаем, не муже-люб, признайся честно. Повяжем тебе лиловую ленточку на шею и оставим в покое.