Юрий Авдеенко - Лунная радуга. Этажи

— Нет… Но… Ты же целовал меня.

— Всех целуют… Ты что, с луны свалилась? Или, может, скажешь, что я тебя первый поцеловал?

Она вскинула голову, влепила мне пощечину и, закрыв лицо руками, побежала прочь.

Пощечина была такой звонкой, что кто-то из отделочниц, находившихся в соседней комнате, воскликнул:

— Ой! Что-то упало!

— Эта девочка, о которой ты меня просил, оказалась весьма способной, — сказала Елена Николаевна, когда я в следующий раз пришел к ним.

— Какая девочка?

— Актриса. Валя…

— Серьезно?

— Да. Мы смотрели ее фильм. И даже столь требовательная аудитория, как в нашем институте, осталась довольна игрой дебютантки.

— Значит, ее приняли на актерский?

— Приняли. На второй курс.

— У нее большое будущее?

— Нелегко ответить на этот вопрос. Я знала много талантливых людей, которые так и не сумели ничего достигнуть в кино.

— Трудно поверить. Я привык слышать, что талант всегда пробьет дорогу.

— Откуда же берутся непризнанные гении?

— Их придумывают писатели.

Елена Николаевна вздохнула:

— В судьбе актера многое значит случай. А все, что зависит от случая, сам понимаешь, дело зыбкое. Нужно, чтобы сценарист написал роль, которая соответствует твоим возможностям, роль, в которой ты смог бы раскрыться. Нужно, чтобы режиссер заметил тебя. Нужно, чтобы оператор удачно поставил свет, и тогда лицо твое будет признано фотогеничным. Нужно в конце концов уметь себя вести. Слава быстро вскруживает головы девочкам после первого же успеха. А вообще это тяжелый физический труд. Просто более благодарный, чем перетаск тяжестей. Вся слава идет к актеру. Редкий зритель задумывается над тем, кто писал сценарий, кто ставил фильм, кто снимал… К примеру, ты знаешь фамилию хоть одного нашего режиссера?

— Бондарчук.

— Потому, что он актер. А сценариста?

Я не смог назвать.

— Вот так… — грустно улыбнулась Елена Николаевна. — А уж нас, киноведов…

Она махнула рукой.

— Рад, что у Вали все благополучно. Она милая девушка.

— Вы помирились со Стасом? — вмешался в разговор Еремей.

— Он приехал. И обезоружил меня.

— Лучшая оборона — нападение, — заметил Еремей.

— Дело не в этой живучей истине. Дело, наверное, в наследственности. Мама наша была интеллигентка. Папа интеллигент. Бабушка и дедушка тоже. И дешевая интеллигентская совестливость у меня в крови. Не могу, понимаешь, плюнуть человеку в лицо или дать ему коленкой под зад, если даже знаю, что деньги свои он зарабатывает не совсем честно.

— Слава богу, — сказал Еремей. — В этом есть несомненные преимущества. Во-первых, у тебя меньше шансов угодить на пятнадцать суток; во-вторых, больше возможности подумать головой. Ты не забыл о ней?

— Понимаешь, Еремей, даже в детском садике уже заметно, какие разные характеры у детей. Один ребенок тихий, спокойный, а другой ко всем пристает, игрушки ломает… Стас был бы не Стасом, если бы не брал денег, которые ему дают грузчики.

— Значит, он берет у грузчиков?

— Да. И у продавцов тоже…

— Уголовное дело…

— В милицию я не пойду.

— Там тебе и нечего делать. В милиции нужны факты, а не общие домыслы. А у тебя фактов нет.

— Точно.

— А поговорить откровенно вы не можете? Друзья же… Дескать, пойми, Стас, чем рискуешь. Сколько ниточке ни виться, а концу быть…

— Пытался. Но ему это как до лампочки.

— Тогда его нужно попугать, — решил Еремей. — Он же трус.

И я попугал…

Случилось это дня через два.

Утро мне испортил Женька. Он поднялся на девятый этаж, где мы с Василием ставили предохранители. И сказал:

— Что там у вас произошло с Ксеней? Она требует другой участок. С тобой работать не хочет.

— Ей виднее, — ответил я.

— Вы как маленькие дети, — не унимался Женька. — Вам доверено общественное дело. А вы вмешиваете сюда личное. Вот пройдет избирательная кампания, тогда хоть на головах ходите. И не срывайте мне планы комсомольской работы…

— Женя, я считал, что ты умнее.

Женька набычился, опустил голову и пошел вниз. Но на следующем пролете остановился. И крикнул:

— Можешь не считать себя агитатором! Я освобождаю тебя от этого комсомольского поручения.

И побежал дальше по лестнице.

— Совсем обалдел парень.

Василий услышал:

— Обалдеешь. Он же в Ксеньку по макушку влюблен.

— Глупости говоришь, — не поверил я.

— Чтоб мне больше никогда не выпить, если я вру. Он же совсем извелся, когда ты с ней шуры-мурил…

— Они раньше дружили?

— Конечно.

И я вспомнил, как в первый вечер, когда мы шли с ней по лужам, она рассказывала о Женьке и лицо ее было добрым и светлым.

— Он мог намекнуть хотя бы.

— Что он? Она тоже хороша, — возразил Василий. — Строит из себя.

Словом, после этого разговора я весь день был не в духе. А вечером приехал ко мне Андрей Чивиков. Говорит:

— Пришел прощаться.

— Все-таки надумал в Армавир?

— Надумал не надумал, а мать прикатила.

— Она была убеждена, что сын ее студент. И приехала поинтересоваться успехами.

— Нет, — уныло ответил Чивиков. — Она приехала потому, что Стас послал ей письмо.

Это было уже интересно.

— Почему он так сделал?

— Я хотел спросить об этом тебя. — Андрей смотрел на меня не моргая. — О нашем разговоре в кузове машины ты сказал ему?

— Я ничего не говорил. Но мое отношение к Стасу изменилось. И он, конечно, заметил это.

— Заметил, — согласился Андрей.

— Ты должен был потолковать с ним.

— Толковать трудно, если он этого не хочет. Он изрек, что я стал слишком болтлив и ему это не нравится.

— На него похоже.

— Стас твой друг. И я хочу, чтобы ты знал, какой он на самом деле.

— Я знаю.

Когда Андрей Чивиков ушел, я лег на диван и пытался читать книгу. Но строчки казались непонятными, словно были написаны на неизвестном мне языке…

Через час я звонил у входа в квартиру Стаса. Галстук-бабочка, черный и узенький, — первое, что бросилось мне в глаза, когда Стас открыл дверь. Он, несомненно, ждал кого-то другого, потому что улыбка, мягкая и несколько снисходительная, вдруг покинула его лицо и выражение досады, недовольства на секунду тронуло уголки губ, брови дернулись к переносице. Но все это продолжалось короткое мгновение. И вот уже на лице его заученное радушие.

Боцман Шипка, не покидай меня!

— Что стряслось, старик?

Ломтики лимона лежали на тонкой фарфоровой тарелке с изогнутыми, как лепестки цветка, краями. Стол был накрыт для двух человек. И потому, что среди закусок и сладостей темнели фиалки, редкость в зимнюю пору, можно было догадаться, Стас ожидает женщину.

— Я вломился не вовремя.

— Похоже, что так, — признался Стас.

— У тебя плохое настроение.