Юрий Авдеенко - Лунная радуга. Этажи

Она умолкла, положила на стол затухшую сигарету, забросила ногу за ногу, обхватив коленку руками.

— Еремей как-то сказал мне, что у каждого должны быть свои этажи. Понимаешь, люди должны не только строить этажи, но и подниматься на них, расти…

— Расти, — она покачала головой. — Но все же не могут быть космонавтами или киноактрисами… Кому-то нужно и в самолете лимонад разносить. Мне. А почему?

— Обидно?

— Допустим. И опять же… Полное несоответствие с теорией этажей. Бортпроводница есть бортпроводница. Это потолок. И подниматься ей некуда. Разве только с самолетом.

Вынув пробку из горлышка бутылки, я заново наполнил кружки. Отхлебнул и сказал:

— Перед выборами я был агитатором… Ходили мы с одной девчонкой по квартирам. Как обычно, списки проверяли. Биографии кандидатов рассказывали… Однажды попали мы к старичку по фамилии Иванов. Так себе, ничем не примечательный старик… Жена у него накануне умерла… Поговорили мы с ним. Ксеня ему посуду помыла… Очень он хорошо о молодежи нашей отзывался. В гости приглашал. Говорит, заходите. О жизни потолкуем. Обещал я… Но текучка закрутила. Работа, подготовительные курсы… И вот на днях собрался я. Перцовки купил. Пришел… А старик помер… Уж скоро как месяц… Комната пустая, свежей краской пахнет. Никакого следа, что здесь жили люди. Понимаешь, никакого… Даже гвоздика, следов от вешалки, не осталось. Жуть меня одолела. Волосы чуть на голове не зашевелились… Люди жили, любили, ругались… И вдруг… Не осталось ничего-ничегошеньки… Постоял я в комнате… Был человек, были мысли, запросы, потребности. А теперь ничего нет. Разве только фотокарточки где-нибудь завалялись. Это ужасно, если в итоге остаются только фотокарточки в альбомах у старых знакомых… Ушел я. А утром узнал, что этот старик построил в Москве столько домов, что из них улицу сложить можно. И, пожалуй, побольше, чем улица Горького. И улицу, на которой стоит этот дом, с сегодняшнего дня называют его именем — Федора Иванова. Это и есть этажи. Так я понимаю…

— Может быть, — как-то вяло ответила она.

— На каждого человека нет рецепта. Главное тут — не пытаться обмануть самого себя. Стюардессы тоже нужны, как космонавты или киноактрисы. Вот выйдешь замуж…

— Спасибо. Я больше не выйду замуж…

— И опять ты не права. Если тебе попался недостойный тип, то вовсе не значит, что все мужчины плохие.

— Я не поэтому… Семья антиколлективна в своей сущности.

— Ты говоришь странные вещи. Значит, нужно без семьи…

— Я этого не говорю. Я читала у Энгельса, что семья в таком виде, как она есть, возникла лишь на определенном этапе. И отомрет. При коммунизме все изменится. На смену семье придет нечто совершенное, основанное на любви. Сейчас же… Все живут, как надо жить при данной общественной формации. А я хочу опередить время. Выполняют же планы досрочно. И это очень поощряется…

— Мы обещали не играть в пинг-понг…

— Я немножко… Чтобы не терять квалификации… Ты помнишь наш разговор на кухне, когда мы чистили картошку?

— Помню.

— Все-все? Повтори.

— В зрелом возрасте люди обычно уверяют, что годы летят быстро, что многое забывается, как сон. Школьные дни кажутся мне сном, который я видел на рассвете. И ты мне приснилась. И разговор на кухне приснился… Сны нельзя разыгрывать, как пьесу. Потому что присниться может черт знает что.

Она встала из-за стола, взяла потухшую сигарету и, чиркнув спичкой, подошла к окну. Там тускнел вечер. Мелкие капли дождя дробили стекло. Она повернулась спиной к окну. Я плохо видел ее лицо. Темный силуэт. И все.

— У тебя есть девушка? — спросила она.

— Мне не хочется говорить о моей девушке…

— Мой приход. И наше уединение в комнате не скомпрометируют тебя в ее глазах?

Я пожал плечами.

— Люди иногда несправедливы, — сказала она. — Они с большей охотой поверят, что мы валялись с тобой в постели, нежели в наш серьезный разговор.

— Порой мне кажется, что плохого в жизни гораздо меньше, чем об этом принято болтать. Все немного приукрашают свои подвиги.

Она сказала:

— Зажги свет.

Я проводил ее к электричке. Мы стояли на пустынной платформе. Было уже темно. И поезд, шедший в Москву, осветил нас. Алла сощурилась. Повернулась к поезду спиной, сказала:

— Непонятный ты…

— А может, непонятый?

Она не ответила. Шагнула в тамбур. И я почувствовал, что это все. Если раньше была какая-то недосказанность, надежда, безумие, то теперь все точно, ясно, как в приговоре. Только в несправедливом…

И кажется, она почувствовала это тоже. Повернулась ко мне лицом. И лицо ее не было больше красивым и грустным, как у мадонны. И ни за что на свете я не смог бы рассказать, какое это было лицо, потому что оно показалось мне вспугнутым и неприглаженным, как разворошенная ветром прическа, и чем-то напоминало лицо той, школьной Алки, с которой мы сидели на одной парте. Мне хотелось кричать криком.

Тысячелетия, племена, народы, обычаи, нравственные нормы — какой черт все это придумал! И я не крикнул, потому что был мужчиной. А ей сдавило горло приличие…

Платформа качалась, точно мы шли к кораблю на боте. И частые электрические фонари заслоняли от меня небо зыбкой, искрящейся пылью.

Было грустно. Такси укоризненно смотрело в мою сторону зеленым глазом. Я хлопнул дверкой. И назвал адрес…

Конечно, я был уверен, что приеду раньше ее, потому что такси есть такси. А ей нужно ехать до трех вокзалов. И там садиться на метро…

Я ждал на лестничной площадке, повернувшись лицом к батарее парового отопления. И не видел, что за люди поднимаются или спускаются по лестнице, и они не видели моего лица.

Ее шаги я узнал. Значит, я помнил их. Только не подозревал об этом. Она подошла ко мне. Застегнула предпоследнюю пуговицу на моей рубахе. И сказала тихо:

— Подари мне свою тельняшку.

Милый боцман, я люблю ее. А ты всегда стоял за любовь, если она настоящая. Ты учил, что матрос проверяется штормом. Любовь тоже проверяется так. И здесь все в порядке…

И все же…

Может, я плохой ученик, может, я многое не понял, но ты прости, боцман, что все это время я вел себя не лучшим образом. Оставив столько верных друзей на флоте, я почти потерял здесь единственного.

Я не закрываю дверь. Я говорю — почти… Потому что не верю в преграды, которые нельзя преодолеть.

Я только еще не знаю, как это делается. И ошибаюсь.

Но обещаю не отступать. Обещаю бороться за нашу дружбу. И я очень надеюсь на Аллу. Она поможет мне. Она попросила у меня тельняшку. Значит, мы вместе. Значит, нас двое. А я помню твои слова: «Один матрос — матрос. Два матроса — команда».