Абдурахман Абсалямов - Орлята

Пожилой солдат — это был Соколов, — обнимая одного ленинградца за другим, приговаривал:

— Родные, какая радость! Какая радость!

Шумилин размахивал автоматом. Шагиев, стоя на подбитом танке, во всю силу своих легких кричал «ура» и, подбрасывая в воздух каску, ловко подхватывал ее. Урманова целовал, захватив в свои железные объятия, широкоплечий, коренастый сержант.

Части перемешались; трудно было разобрать, где волховцы, где ленинградцы. Было и так, что ленинградец бросался целовать ленинградца, а волховец — волховца. Перекаты «ура» не смолкали, в воздухе было черно от шапок.

Кто-то водрузил флаг на крыше полуразрушенного, еще дымящегося дома. Вольный ладожский ветер тотчас подхватил красное полотнище, оно весело затрепетало.

Полковник Ильдарский вышел из траншеи и зашагал по глубокому снегу в поселок. Он шел, не спуская глаз с красного флага. Сердце его билось радостно. Наказ партии, наказ народа выполнен!

Полковник бросил взгляд на часы — одиннадцать часов тридцать минут. Прошло всего полтора часа, как началась атака. За эти девяносто минут было окончательно разрублено железное кольцо вокруг Ленинграда.

Почти пятнадцать месяцев пролежала Мунира на спине, закованная в гипс. Изо дня в день, просыпаясь, она только и видела что белый квадрат потолка над собой да три белых стены — по бокам и впереди; задняя, та, где было окно, оставалась вне ее поля зрения. Опустив глаза, она могла еще наблюдать три — опять-таки выкрашенные в белую краску и покрытые белыми одеялами — больничные койки. На всю жизнь, думалось Мунире, останется у нее отвращение к этой госпитальной белизне. Ей стало казаться, что она свыклась бы с непрестанной болью в спине и с тяжестью, давившей на грудь, а что мучит ее лишь эта удручающая белизна, — не за что зацепиться глазу, мысли.

Сочувствуя ей, сестры время от времени ненадолго придвигали койку Муниры к самому окну. Тогда она могла любоваться кусочком московского неба над госпитальным двором, окруженным глухим забором. Обреченная на неподвижность, девушка жадно подмечала там малейшее движение.

Если же какая-нибудь добрая душа ставила на ее тумбочку букет, Мунира, забывшись, тянулась к нему своей восковой рукой, но нестерпимая боль в позвоночнике молниеносно напоминала девушке о ее беспомощном положении. Мунира особенно радовалась цветам: они оттесняли от нее удручающее однообразие белизны, хоть на время перебивали своим ароматом опостылевшие больничные запахи.

Появление голубя на подоконнике воспринималось ею как необычайное происшествие.

— Вы только посмотрите, какое богатство оттенков в его оперении, какие чудесные малюсенькие-малюсенькие пятнышки у него на шейке, — говорила она сопалатницам.

В маленькой палате их было трое: кроме Муниры ее ровесница Надя Руднева и украинская партизанка Олеся Бондарь. За это время Мунира узнала всю их жизнь. Надя, дочь ленинградского филолога, стала в войну штурманом авиации дальнего действия, летала со смертельным грузом и в логово врага. Однажды, когда бомбардировщик был уже над объектом, Надю и ее подругу-пилота поймали в свои слепящие щупальца вражеские прожекторы. Самолет попал в полосу заградительного огня противника. Их подбили, загорелась одна из плоскостей. Пилот Дуся, несмотря на серьезное ранение в бедро, все же дотянула горящую машину до своей территории. Едва подоспевшие бойцы вытащили тяжело обожженных девушек из пламени, как взорвался мотор.

У Олеси Бондарь были перебиты обе ноги. Она тоже лежала в гипсе. Конечно, ей было легче, чем Мунире, — у нее были недвижными только ноги. Порой она даже напевала вполголоса родные песни. О себе эта на редкость стеснительная винницкая колхозница, с черными, уложенными венком вокруг головы косами, говорила так мало, что девушки даже толком не знали, за какой подвиг ей присвоено звание Героя Советского Союза. Когда же Мунира и Надя начинали донимать ее расспросами, Олеся не то со смехом, не то со слезами отбивалась:

— Ой, дивчаточки, да не мучайте вы мою душу!

Когда с Олеси сняли гипс, она приохотилась читать вслух газеты, книги. Чуть повернувшись в ее сторону, Мунира смотрела на нее до ломоты в затылке. И у Му ниры были такие же шелковые косы. А теперь… Она поднимала руку к голове, и сердце ее сжималось: ее остригли под машинку, еще когда она лежала без сознания. Правда, за эти месяцы волосы у нее немного отросли, но пока еще не закрыли даже шеи.

Раненная в нижнюю челюсть и в позвоночник, Мунира испытала, что значит лежать на операционном столе, как тяжело приходить в себя после наркоза. Она вся внутренне сжималась, когда ее везли в перевязочную ня передвижной койке с колесами на резиновых шинах.

Мунира познавала теперь свою профессию как бы изнутри. Когда она сама оперировала, для нее важнее всего была конечная цель. Идя к этой цели, она не забывала, разумеется, что ее скальпель, раньше чем дать облегчение, временно приносит больному новые страдания, но то, что она знала раньше лишь умом врача, она постигала теперь, когда хирург и больная жили в ней одновременно, непосредственно на своих ощущениях. «Выживу, — думала Мунира, — буду лучше знать, сколько, кроме тонкостей ремесла, нужно отдавать больному сердечного тепла и внимания».

О том, что Мунира тяжело ранена, Суфия-ханум узнала из письма мужа. Ей показалось, что вокруг померк свет.

И когда зазвонил телефон, у Суфии-ханум не нашлось сил, чтобы подойти к телефонному столику. В большой, пустой квартире снова установилась тишина, говорящая о большом несчастье. Память оживила Муниру совсем крошкой, когда она, смешно поднимая ножонки, делала первые неверные шаги и, захлебываясь от восторга, бормотала невнятные эннэ и эттэ… Неужели она больше не увидит свою Муниру? Не увидит никогда? Нет, нет! Спасти! Помочь! Вдохнуть волю к жизни! Скорей, скорей!.. Если это еще не поздно…

Снова зазвонил телефон. И Суфии-ханум показалось, что это взывает к ней сама жизнь. Она заставила себя подняться с места и взять трубку. Выслушав, она коротко сказала:

— Сейчас буду.

С того же дня Суфия-ханум со свойственной ей энергией стала доискиваться, куда эвакуировали дочь. Получив наконец точный адрес госпиталя, она вылетела в Москву. И вот в апреле 1943 года, в особенно мучительные для Муниры дни, когда операция следовала за операцией, в госпитале появилась Суфия-ханум. В белом, не по фигуре широком халате поднималась она по мраморным ступеням госпитальной лестницы.

Хотя Суфия-ханум всем своим существом рвалась к дочери, ноги ее не слушались, передвигались медленно. Мешало сердце. Биение его гулко отдавалось в ушах. Вдруг ноги совсем изменили ей, подкосились. Она схватилась за перила. С трудом переводя дыхание, приникла к ним лбом.