Абдурахман Абсалямов - Орлята

Сопровождавшая молоденькая сестра, поддерживая ее за талию, мягко сказала:

— Не надо так волноваться. Это ведь отразится и на больной.

Суфия-ханум лишь кинула благодарный взгляд, не в силах вымолвить ни слова. Войдя в палату, она из трех до неузнаваемости измененных страданием, покрытых почти неживой восковой желтизной лиц сразу узнала родное. Материнское сердце не нуждалось в указании сестры.

Мунира спала. Делая неимоверные усилия, чтобы не разрыдаться, Суфия-ханум долго смотрела в изнеможенное, пожелтевшее лицо дочери. Потом нагнулась и — как она делала в детские годы Муниры, когда вставала, чтобы поправить ей одеяльце или подушечку, — нежным, едва заметным прикосновением губ одновременно поцеловала пылающий лоб дочери и определила температуру — высокая! Горькая материнская слеза упала на лицо Муниры. Веки больной слегка затрепетали.

— Мунира, дитя мое, — беззвучно, одними губами шептала Суфия-ханум. Руки ее, бессильно упавшие на колени, когда она впервые узнала о ранении дочери, теперь неслышно для больной заботливо поправляли одеяло, простыню, подушку. Только затуманенные горем глаза не отрывались от лица дочери. Что может быть тяжелее для матери, чем видеть свое дитя лежащим на смертном одре?.. И хлынули так долго сдерживаемые Суфией-ханум слезы. Нет, при всем желании не могла она удержать их… Хорошо, что спит Мунира.

Суфия-ханум с трудом взяла себя в руки.

Но что-то все же дошло до сознания лежавшей в забытьи Муниры. Она подняла веки и тотчас же закрыла их.

— Мама… Я знаю, это во сне… — раздался неясный шепот — Мунире трудно было говорить из-за ранения в челюсть. — Все равно, я рада… я всегда рада, когда вижу тебя… Посмотри, какая стала твоя Мунира. Мама… почему тебя так долго нет?.. Я жду-жду тебя…

— Мунира, радость моя, — позвала Суфия-ханум чуть слышно и легонько провела ладонью по лбу дочери, вкладывая в этот осторожный жест всю нежность и все свое горе. — Я знала, что ты меня ждешь. Вот я и приехала, дорогая…

Мунира медленно открыла веки, широко раскрытыми глазами уставилась на мать, потом слабо вскрикнула:

— Мама!.. — подняла руки и вся потянулась к матери, но тут же со стоном опустила голову на подушку.

А Суфия-ханум без конца целовала ее руки, ее мокрые от слез глаза, дорогое, измученное лицо.

— Успокойся, доченька, успокойся… Не волнуйся, родная… Тебе нельзя, — уговаривала она дочь.

Не выпуская рук Муниры, Суфия-ханум рассказывала об отце, о друзьях, о Казани. С трудом поведала матери и Мунира о своем ранении, о тяжелых операциях, о подругах. Но очень скоро Суфия-ханум заметила, что Мунира устала.

— Хорошо бы, мама, если бы ты не уезжала, — вдруг вырвалось у Муниры, и в голосе прозвучала беспомощность девочки, которой хочется укрыться от беды под материнским крылышком.

— Конечно, родная моя… Это было бы чудесно. Но я думаю все же, что тебе нужнее сейчас московские хирурги. Они скорее, чем я, помогут тебе стать на ноги. Но послушай, девочка, что я тебе скажу: даже их золотые руки окажутся бессильными, если ты сама не придешь себе на помощь.

Мунира молча протянула матери свои худые руки и вдруг спросила:

— Ты, наверно, с моего отъезда не ела чумары, мамочка? А домой, уж это ясно, приходишь только ночевать. Вот выздоровлю, дадут мне отпуск, я приеду в Казань и целый месяц буду угощать тебя самой вкусной чумарой.

Суфия-ханум, подавив волнение, пошутила, что все это время ей больше всего недоставало галушек Муниры.

После отъезда матери боль в позвоночнике продолжала причинять Мунире страдания, но после новой операции резко пошла на убыль. Правда, Мунира по-прежнему лежала в гипсе, но теперь ей казалось, что она просто отдыхает. Прошло несколько дней, и новая тревога овладела девушкой — ее стало беспокоить лицо. Ока внимательно изучала наружность сиделок, пока они с ложки кормили ее, и думала, что лицо в человеке — все. Вот и она была когда-то здорова, красива, и у нее был любимый человек. Неужели все это прошло безвозвратно? Захочет ли Галим связать свою судьбу с девушкой, лицо которой искажено ранением?.. Как все челюстники, Мунира преувеличивала свое ранение и от этого страдала еще больше. Боль в позвоночнике — девичья память коротка! — казалась ей теперь, по сравнению с душевной болью, просто ничтожной. Она с трепетом ждала того дня, когда с ее лица снимут повязку. Она выпросила у одной из сестер зеркальце и часами изучала свой подбородок, хотя под гипсом ничего не было видно. Но пришел час — гипс сняли. Когда же врач протянул ей зеркало, она в страхе закрыла лицо руками.

— Не надо, не надо!..

Но разве хватит выдержки у девушки, — пусть даже операция была бы и неудачна, — чтобы не посмотреться в зеркало?

Когда врач ушел, Мунира долго ощупывала пальцами лицо. Не чувствуя безобразных швов, она решилась взять в руки зеркальце. Взглянула и заплакала от радости — шрам на лице был едва заметен.

Вторично Суфия-ханум приехала к дочери в начале 1944 года. Кожа Муниры все еще сохраняла болезненно-желтый оттенок, но на щеках уже появился легкий румянец, и разговаривала она теперь с матерью полусидя, — вставать ей пока не разрешали.

На тумбочке Муниры двумя стопками громоздились объемистые книги — все новинки медицинской литературы. На вопрошающий взгляд матери Мунира ответила:

— Продолжаю учиться. В медицине сейчас столько нового, что, если не следить, живо окажешься на задворках. Эти книги мне прислали из Ленинграда мои коллеги по госпиталю, где я работала.

— Только смотри, не очень увлекайся. Не навреди себе, родная, — с тревогой сказала Суфия-ханум, несказанно радуясь в то же время бодрому состоянию дочери.

— Не бойся, мама, — пошутила Мунира, — твоя легкомысленная дочка находится под моим строгим врачебным контролем.

Прощаясь, Суфия-ханум спросила полушутя-полусерьезно:

— Ну, а когда же приедешь угощать меня чумарой?

— Не знаю, мама, — сразу став серьезной, сказала Мунира. — Так долго я была оторвана от своего дела… и в такое время… Если врачи не будут особенно возражать, я, может быть, уеду прямо на фронт… Не огорчайся, мама, милая!

Вскоре после отъезда матери девушка снова загрустила. Ей казалось, что болезнь затягивается, она все еще не могла ходить. Недавнее беспокойство о лице казалось не стоящим внимания. Кому нужно твое красивое лицо, если ты прикована к постели? От Галима Мунира получала нежные, полные любви письма. Но, радуя ее, они вместе с тем усиливали ее душевные страдания. О своем состоянии она, кроме общих слов, ничего Галиму не писала, не подозревала, что он все знает от ее отца. А Мунира думала, что Галим, когда пишет к ней, представляет ее себе прежней: здоровой, сильной, не боящейся прыгать с высоких трамплинов. А она сейчас даже с койки не может сойти без посторонней помощи…