Абдурахман Абсалямов - Орлята

Вдруг из трубы дома, что был попразее, повалил густой дым.

«С ума, что ли, они сошли?» Галим встревожился, не испортили бы артиллеристы ему дело, открыв сгоряча огонь по этому дыму. На мгновение ему даже послышался свист летящих из-за леса снарядов. Но артиллеристы не стреляли.

А дым из трубы все валил и валил. Вокруг было пустынно: хоть бы кто-нибудь вышел на крыльцо. Через некоторе время дым начал утихать: теперь из трубы вилась еле заметная синяя струйка.

Галим слез с дерева.

— Ну, что там? — спросил Прокофьев.

— Печи вздумали топить.

— А они всегда так делают.

— Почему?

— Хитрят, не иначе.

— Ясно, что хитрят. Но вы не пытались узнать, в чем их хитрость?

— Пытаться-то пытались, — сказал Прокофьев, — да толку не добились.

— А наша артиллерия по этому дыму бьет?

— Вроде нет.

— Так вот, финны хотят заманить наших артиллеристов и засечь наши огневые точки.

Они снова вернулись на скалу. По дороге Галим размышлял: «Ночью обычно вражеские солдаты открывают амбразуры дзотов, а сами сидят внутри. А утром амбразуры опять закрывают. Хорошо бы уловить это-т момент».

Приложив бинокль к глазам, Галим стал вглядываться в холмики, смутно виднеющиеся в предутренних сумерках. Вдруг ему показалось, что на одном из холмиков мелькнула ровная черная линия. Урманов закрыл и открыл глаза, но узкая линия не пропадала и, по мере того как светало, становилась все резче и резче.

— Амбразура, — шепнул Урманов.

— Я тоже вижу, — подтвердил Прокофьев.

Вскоре линию закрыли словно покрывалом блекложелтого цвета, и на склоне горы остался лишь неприметный песчаный холмик.

— Ну, теперь можно и вернуться, — сказал Урманов.

Они торопливо стали спускаться к берегу, к своей лодке.

Вернувшись в подразделение, Урманов направился прямо к Осадчему и доложил ему добытые сведения. Старший лейтенант выслушал его с большим вниманием и позвонил Сидорову.

— Приходите сейчас же! — приказал тот.

Осадчий с Урмановым вышли из землянки, когда утреннего подъема еще не было. Прохаживался только часовой с автоматом в руках и с сеткой на голове — от комаров.

Сидоров, поздоровавшись с офицерами за руку, нагнулся к разложенной на столе карте.

Галим знал, что майор ценит краткость и ясность в докладе, поэтому рассказал о ночной разведке в нескольких фразах:

— На высоте 126,5 имеется до двух взводов вражеских сил… У западного подножия высоты — дзот… На «Шпильке» ничего нет… На восточном склоне «Груши», вот здесь, — Галим показал на карте, — также имеется дзот…

Это была новая, неизвестная доселе огневая точка врага. Майор сразу оживился. Наблюдения Урманова совпадали со сведениями, добытыми другими путями.

Майор отправил Галима отдыхать.

Галим возвращался в свое подразделение по замшелой тропинке, вьющейся между мачтовыми соснами.

— Товарищ лейтенант, — окликнул его голос сзади.

Галим обернулся. Перед ним стоял широкоплечий, невысокий сержант.

— Ильяс!

Они обнялись.

— Какая встреча! — широко улыбнулся Акбулатов, — Когда сказали: вернулся Урманов, я не поверил своим ушам. «Где он?» — говорю. А мне: «Ушел на задание». Всю ночь сегодня не спал.

— А ты, оказывается, и на войне разъезжаешь по домам отдыха, — шутя упрекнул его Галим.

— Это за успешное выполнение задания меня послал генерал, — словно оправдываясь, объяснил Акбулатов, продолжая поглядывать на Галима блестящими от радости глазами.

В этом крепком, с мужественным лицом и острым взглядом офицере мало что осталось от того Галима, который приходил лет пять назад в маленькую комнатку Ильяса р’ешать с ним алгебраические задачи. Если бы не предупредили, Ильяс, пожалуй, не узнал бы его сразу. Но чем больше они говорили, тем явственнее Ильяс улавливал уже полузабытые черты прежнего Галима. Они были в его взгляде, в повороте головы и еще в каких-то запомнившихся движениях.

Галим смотрел на Ильяса и также сравнивал с прежним, хотя Ильяс был в том среднем возрасте, когда человек внешне меняется медленно. Прежний Ильяс чувствовался в его веселой улыбке, в неистребимой бодрости; новое проступало в глубоких складках вдоль крыльев носа, в шраме на правом виске, в появившихся седых волосках и, главное, в той особой черте характера, что развивается в разведчике в связи с его опаской службой: быть всегда и ко всему готовым, даже тогда, когда нет опасности.

До завтрака оставался почти целый час свободного времени. Акбулатов сбегал за своей «саратовской» тальянкой. Он не расставался с ней с начала войны.

— Вспомним старину! — сказал он Галиму, и его огрубевшие короткие пальцы побежали по истертым клавишам. Вот, как первый ветерок, слабая, еще неясная трель, вот серебряный звон колокольчиков. И пошла, пошла знакомая мелодия, впитанная сердцем вместе с материнским молоком.

Галим невольно огляделся по сторонам. Кругом обступили мачтовые сосны, а внизу сквозь зелень мелькала гладь голубого озера. Словно вторя тальянке, куковала невидимая кукушка. Казалось, где-то совсем рядом медленно и величаво течет родная Волга и под заветной рябиной парень целует девушку; всплывал тихий городок Мензелинск с черемухой и вишней за домом, с многоголосым шумом сабантуя.

Ни Акбулатов, ни Урманов не заметили, как шагах в десяти от них начали собираться бойцы. Первым прибежал Галяви Джаббаров, потом трое из хозвзвода и двое из минометной роты — рослый сержант и маленький горбоносый ефрейтор. Запыхавшись, примчался связист с катушкой. Все оставались на ногах, лишь связист присел на корточки, вытирая пот со лба. Правая его рука была обезображена, — без двух пальцев. Он то и дело взглядывал на свою руку, и улыбка с его широкого загорелого лица мгновенно исчезала. Но через несколько секунд, забывшись, он снова улыбался и шепотом говорил товарищам:

— Мотив Шугуры…Минзаля… А это вроде новый мотив, слышу впервые…

Это был тот самый Шагиев, который на Волховском фронте рассказывал Ляле, как он женился. В дивизию Ильдарского он попал после ранения, из запасного батальона. Он был ранен довольно тяжело, но не это огорчало его. Когда Шагнев начал выздоравливать, он забирался со своей гармонью куда-нибудь подальше, где никто его не мог видеть, и пробовал играть. Но гармонь издавала лишь жалкие, несвязные звуки. Сердце Шагиева обливалось кровью, веселый ефрейтор даже плакал. И все же вначале у него была хоть искорка надежды, он еще мечтал тренировкой вернуть уцелевшим пальцем прежнюю гибкость. Но проходили дни, а тренировка ничего не давала. Наконец, убедившись в том, что надежда потеряна навсегда, он подарил свою гармонь одному бойцу:

— Смотри, браток, береги се. Сна золотая!