Абдурахман Абсалямов - Орлята

С тех пор он не мог оставаться равнодушным к чужой игре. Где бы ни зазвучала гармонь, он обязательно прибежит и послушает. Его тонкий слух еще издали улавливал, на какой гармонике играют. Родные мелодии, которые на фронте звучали редко, его особенно волновали.

Как только Акбулатов перестал играть, к нему подскочил Шагиев:

— Сыграй, якташ, пожалуйста, еще разок. Очень прошу. Пожалуйста. Я сам был хорошим гармонистом, да вот рука…

Бойцы-татары подошли ближе.

— Садитесь, садитесь, — пригласил Галим.

Акбулатов заиграл родные мотивы, на которые был большой мастер. Шагиев то и дело вздыхал:

— За сердце берет, братцы! Давай, якташ, плясовую! — и, вскочив на ноги, пошел вкруговую, вместо платка помахивая широкими листьями папоротника. Навстречу ему поплыл Джаббаров.

— Айт шуны! — подзадоривали остальные, хлопая в ладоши.

Круг все ширился, выходили новые танцоры…

Поздно вечером, когда Галим укладывался спать, Акбулатов, как бы между прочим, сказал ему, что в пяти километрах отсюда, в медсанбате, он видел Муниру.

— Муниру? — переспросил Галим и так сильно сжал локоть Акбулатова, что тот даже крякнул от боли.

Галиму трудно было поверить, что Мунира была всего в пяти километрах отсюда… Сердце его учащенно забилось от предстоящей встречи. Во сне он видел Муниру. Будто война кончилась и они плывут на пароходе по Волге. На Мунире белое платье. Голова повязана прозрачным шарфом, и ветер треплет его концы…

Когда Галим проснулся, Верещагин собирал вещи.

— Хорошо спалось? — спросил Верещагин.

— Здорово. А ты… куда?

— На задание.

Гадим сразу вскочил.

— Иди умойся. Через пятнадцать минут нас вызывает Осадчий.

Когда Галим вошел в землянку Верещагин сдавал на хранение свои вещи старшине роты.

— Если тронетесь до нашего возвращения, смотри ничего не потеряй, береги. Ответишь головой. Здесь флотское обмундирование. Понял?

Старший лейтенант встретил своих офицеров, поглядывая на часы. Он пожурил их за то, что они опоздали на две минуты. Потом спросил, все ли готово у Верещагина. Тот ответил: да.

— В путь выйдете точно в назначенный срок.

— Слушаю.

— А вы, товарищ лейтенант, — сказал Осадчий, обращаясь к Урманову, — ни одного человека из своего подразделения никуда не отпускайте. И сами никуда не отлучайтесь. Можете понадобиться в любую минуту.

Вспомнив о Мунире, Урманов вздохнул.

А в это время, сидя под сосной за столом из необструганных досок, Ильяс Акбулатов писал открытку:

«Дорогая моя Надюша!

Тороплюсь. Скоро уйдем в путь-дорожку. Напишу подробнее, когда вернусь. За меня не беспокойся. Ты меня жди, жди уверенно.

Поднялся ветер. Сосны закачались, зашумели. Прямо в лицо Ильясу брызнули капли дождя. Сощурив большие глаза, он посмотрел на темно-серые тучи, которые тяжело плыли над головой.

«Хороший день для разведки», — подумал Акбулатов и, опустив письмо в ящик, прибитый к стволу сосны, заторопился в землянку.

Разведчики, отобранные Верещагиным для этой операции, уже укладывали продукты в походные мешки.

— Ну как, готовы? — Акбулатов обращался ко всем.

— В поход готовы, жолдаш командир, — ответил за всех Каербеков, молодой горячий казах, с зорким глазом и очень тонким слухом, гонявший тучные колхозные стада в Кар-Каралинской степи.

Акбулатов начал проверять мешки. Он требовал, чтобы укладка была образцовая, чтобы ничто не гремело и снаряжение было подогнано, как он выражался, на все сто. Без этого разведчик, который в тылу врага должен двигаться бесплотной тенью, не может выходить на задание.

В землянку вошли закутанные в плащ-палатки Верещагин с Урмановым. Бойцы, сидевшие на нарах, встали.

— Ну и дождь, словно небо прохудилось, — сказал Верещагин, снимая и вешая плащ-палатку на гвоздь у печки.

Акбулатов доложил, что бойцы, назначенные на задание, готовы, что продуктов хватит на семь суток.

— Сейчас веди бойцов в баню, — распорядился Верещагин. — Когда вернетесь оттуда, выдай по сто граммов. Поплотнее поесть — и спать. Ровно в три ноль-ноль выходим.

Бойцы, лежа на полке, с удовольствием парились душистыми березовыми вениками.

— Поддать еще? — спросил Акбулатов.

— Не надо, не надо! — закричали с полка.

Акбулатов помочил в горячей воде свежий веник, положил его на раскаленные камни и, вымыв голову горячей водой, залез на полок.

— Э-э, разве это жара? — крикнул он, махая над головой веником. — Эй, Ланов, поддай пару, поживее!

Стройный, чернобровый, спокойный Сергей Ланов с ушатом пошел к печке.

— Эй, эй! Холодная вода не годится, давай горячую! — требовал Акбулатов.

Ланов с размаху вылил шайку кипятку на раскаленные камни. Оттуда с шипением вырвались клубы пара. Все, кроме Ильяса, скатились с полка. Акбулатов, растянувшись, хлестал себя веником, приговаривая от удовольствия:

— Ай-ай! Аля-ля! Мамочки!

Потом сошел с полка, вылил на себя две шайки холодной воды, повязал голову мокрым полотенцем, на руки надел припрятанные за печкой старые рукавицы, потому что руки не выдерживали жары, когда он нахлестывал себя веником, крякнул и опять полез наверх.

— Товарищ старший сержант, сгоришь ведь! — кричали ему.

А он понукал Ланова еще «поддать пару».

Когда наконец Акбулатов сошел с полка, тело его было пунцово-красным. Выскочив из бани, он с разбегу нырнул в озеро.

— Товарищ старший сержант, что ты делаешь? Ведь можешь, простыть, голова! — ругал его Березин.

— Не бойсь, такое купанье как раз выгонит любую простуду, — уверенно крикнул Ильяс, продолжая плыть саженками.

Из бани Акбулатов зашел к Урманову поделиться толькр что полученной новостью: на заводе в Казани приступили к сборке опытного самоходного комбайна. Главный инженер еще раньше писал Акбулатову, просил его чертежи-наброски, сделанные с Николаем Егоровым до войны. Ильяс тут же, письмом, поручил Наде, чтобы она все чертежи отнесла на завод. Сегодня главный инженер сообщил, что в их чертежах конструкторы нашли много ценного.

— Ты понимаешь, что это значит: пушки продолжа ют стрелять, а завод уже приступил к сборке комбайна! — Ильяс все более оживлялся. — Значит, скоро опять заживем мирной жизнью! У меня так и зачесались руки по напильникам! Поверишь, как-то даже во сне увидел свой штангенциркуль. Сначала мне показалось, что он немножко заржавел. Проверил — блестит!

Незаметно Ильяс перешел к рассказу о своей Надюше, показал ее фото. Урманов не сразу узнал ее.

— Да, сильно изменилась! — вырвалось у него.

— Им тоже не легко, работают по две смены, не уходя с завода.

Глядя на фото, Галим вспомнил Муниру, Лялю, Хаджар. Хаджар уже нет, давно не дает весточки Ляля… Не будь войны, не вторгнись к нам фашисты, девушки были бы вместе и время не изменило бы так быстро и безжалостно эти юные лица.