Абдурахман Абсалямов - Орлята

— Как я боялся, что не встречу тебя…

Мунира поправила волосы, упавшие ему на лоб.

— Мне тоже иногда так казалось. Но я все-таки надеялась, что мы встретимся.

— Ты очень изменилась, Мунира.

— Да, волосы… Их сняли в госпитале. Я два дня плакала, когда пришла в себя. Но они скоро вырастут.

— Нет, не о волосах…

— О шраме? — краснея, спросила Мунира.

Галим покачал головой.

Тогда Мунира наклонилась ближе и прошептала так, чтобы услышал только он:

— Для тебя я нисколько не изменилась.

Галим поднес ее руку к губам и так же тихо шепнул:

— Дорогая моя…

В двух этих словах заключалось все: и тоска, жившая в нем все четыре года, и любовь, и радость встречи.

— Я верила в наше счастье, — сказала Мунира, гладя его горячий лоб.

Галим не отрываясь наблюдал за Мунирой, когда она обходила больных. Ему было приятно видеть, как она ласково относится к раненым бойцам, как внимательно выслушивает их жалобы. Он находил нескончаемую прелесть в ее улыбке, в каждом движении.

Мунира опять сидела у койки Галима, а он, не отрывая от нее горящих лихорадочным огнем глаз, говорил что-то нежное, когда в палату вбежала, нет, влетела, как мотылек, Лиза.

— Мария Мансуровна, вас просят два бойца.

— Кто такие?

— Не знаю, стоят у входа.

Мунира еще раз с любовью взглянула на Галима и пошла к двери.

— Мунира, если случайно они ко мне, пусти, очень прошу, — сказал он.

Бойцы пришли действительно к Урманову.

— Разрешите узнать о состоянии здоровья лейтенанта Урманова, товарищ военврач, — сказал один из них, не скрывая тревоги. — Я его боец, парторг Шумилин. А это Березин — наш санитар.

— Не волнуйтесь, товарищи. Здоровье лейтенанта Урманова улучшается, — сказала Мунира.

— Вчера нас напугали, будто у него началось заражение крови. Значит, ему лучше, товарищ военврач? — облегченно вздохнул Березин.

— А вы не отправите его в тыл? — добавил Шумилин.

— Нет, нет, скоро снова будет у вас.

— Вот за это большое спасибо, товарищ военврач. Можно повидаться-то с ним? Мы тут блинчиков привезли. Наш повар специально стряпал.

Мунира улыбнулась.

— Он здесь не голодает. Можно было бы и без блинчиков. Ну, проходите, только на десять минут.

Пока их вели в землянку, Шумилин даже успел шепнуть Березину:

— Вот какие бывают ласковые медработники, а ты у нас как медведь.

Галим тепло поздоровался с ними и сразу спросил о Верещагине.

— Не отвечает на наши позывные, — вздохнул Шумилин, — что-то, видно, случилось.

Десять минут пролетели быстро. Правда, разведчики по истечении срока посидели еще с четверть часа, но разве обо всем переговоришь? И только когда Лиза напомнила, что время давно истекло, они неохотно поднялись.

— Через несколько дней вернусь, — сказал Галим, пожимая им руки.

Солнечный луч, не шире лезвия клинка, осветил избитое, в ссадинах и кровоподтеках, лицо человека, бесформенной массой громоздившегося в углу глубокой сырой ямы. Чуть подальше, у стены, выделялось в почти ночном сумраке ямы еще одно черное пятно.

Вдруг человек зашевелился. Солнечный луч, пробежав по запекшимся губам и окровавленному подбородку, скользнул на широкую грудь, осветив вытатуированного на ней беркута с распростертыми крыльями. Упершись в земляную стену, человек попробовал встать на ноги. Но сырая земля не выдержала тяжести тела, осыпалась, и человек тяжело рухнул на дно ямы.

Послышался всплеск воды. Немного погодя в углу снова началось движение. С трудом, словно поднимая на плечах груженую телегу, человек встал сначала на четвереньки, потом, передохнув, на колени.

Это был Андрей Верещагин. Рядом с ним, у стены, разметавшись, с неловко повернутой головой, лежал Ильяс Акбулатов. Из-под сбитой повязки на лбу сочилась кровь. Еле шевеля губами, старший сержант быстро бормотал что-то на родном языке — явно бредил.

— Ильяс, друг, опомнись… Потерпи, дорогой. Не сдавай, — прошептал Андрей и, осторожно приподняв голову товарища, прижал ее к своей груди.

Акбулатова привел в себя настойчивый, требовательный стук. «Кто это стучится ко мне? Кто так добивается? Кому я нужен?» — тяжело вздохнул он и, окончательно придя в себя, понял, что это напряженно стучит измученной, натруженное пытками сердце Андрея.

— Лучше бы пасть нам на поле боя… Несчастливые мы с тобой солдаты, Андрей, — едва слышно, но уже в полном сознании прошептал он.

Тяжело было слышать эти слова Верещагину. И он возразил:

— Зато никто не скажет про нас, что мы были плохими солдатами. А сейчас?.. Что ж, и сейчас мы сумеем встретить свою последнюю минуту, не запятнав чести советского воина.

Акбулатов долго смотрел на узкую солнечную, ослепительно золотую полоску, заглянувшую в яму. Она казалась ему лучом самой жизни… далеким приветом от Нади. Но вот, видимо, тучи заволокли солнце, и золотая полоска исчезла.

— Что ж, смерть так смерть, — произнес он, когда в яме опять стало темно, — Не скрою… тяжело уходить из жизни, оставлять любимую… горько ей будет… оставлять друзей. Так хочется дожить до победы, вернуться на завод, всласть наработаться там, как работали до войны… А хороша будет жизнь, Андрей, когда на земле не останется ни одного фашиста. Знай трудись, изобретай, пускай на полный ход все твои замыслы, какие есть у тебя.

— Да, не будь проклятых фашистов, не сидели бы мы с тобой в этой яме, а делали бы каждый свое дело — на радость себе и всем добрым людям. Но уж раз фашизм зародился, сам он не уйдет. Выпалывать с корнем этот опасный сорняк, который глушит все чистое и живое, — кровное дело всех честных людей. Мы с тобой тоже потрудились над этим немало. Если и суждено нам погибнуть, так не зря гибнем.

Наверху раздались шаги. Двое солдат, разбросав ногами жерди и хворост, прикрывавшие яму, спустили вниз длинную лестницу. Тот, что был постарше, махнув на себя рукой, визгливо выкрикнул по-немецки:

— Один — наверх! Живо!

Верещагин и Акбулатов, подняв головы, с нескрываемой ненавистью смотрели на гитлеровцев. Наглость этих любителей курятины и чужого «жизненного пространства» сквозила даже в том, как они стояли у края ямы — подбоченившись и широко расставив обутые в тяжелые кованые ботинки ноги.

— Прощай, — сказал Верещагин, обняв Ильяса, и направился к лестнице.

— Нейн, нейн! — закричал гитлеровец и дулом автомата указал на Акбулатова.

Ни один мускул не дрогнул на лице Ильяса, когда он поднимался по ступенькам лестницы, хотя малейшее движение вызывало у него нестерпимую боль во всем теле.

— Держись! — крикнул ему вслед Верещагин.

Акбулатов уже был у самого края ямы. Он медленно повернул голову и, глядя в самые глаза товарища, сказал:

— Можешь не сомневаться во мне, Андрей…