Абдурахман Абсалямов - Орлята

Так продолжалось всю ночь, и они не смогли поговорить как следует. Начало светать.

— Вы теперь не сможете вернуться до самой темноты, — объявил Комаров все с той же негаснущей горячностью. — Эх и попадет же мне за это от полковника!

— Ладно, всю вину беру на себя, — заверил его Наиль. — Я останусь на день с вашими бойцами.

— Что ж, тогда отдохнем немного. Днем у нас пошумнее.

Он залез на нары, улегся поудобнее и, не раздеваясь, сразу уснул.

— Он больше двух часов в сутки не отдыхает, и го не всегда удается, — сказал Тимофеич, словно желая смягчить впечатление от того, что командир спит.

Только теперь Наиль разглядел лицо Тимофеича, Был он прямоносый, бровастый, с добрыми синими глазами и по-буденновски закрученными пышными усами. Его сменил боец, и Тимофеич отошел от амбразуры.

— Кем вы были до войны, Тимофеич? — спросил Наиль.

— Я алтайский хлебороб. Слышали, верно, про пшеницу «элиту»? Возьмешь в горсть — такая крупная, тяжелая, шуршит, как шелк. Ну, и труда в нее немало вкладывать приходится. Сначала собираем самые лучшие колосья с семенных участков. Зернышки каждого колоска кладем в особый пакет, а на другой год сеем их по отдельности. Потом из этих опять выделяем отборное зерно и снова сеем. Вот и получается эта самая «элита»… Простите, товарищ лейтенант… вспомнил я про свой колхоз, да и разболтался некстати. Ну, да и то сказать, не вечно война будет, вернемся еще к своим полям…

Тимофеич взял котелок.

— Принесу воды. Вы отдыхайте, товарищ лейтенант.

Он на четвереньках выполз из блиндажа. Наиль лег рядом с Комаровым. Командир легендарного редута спал, посапывая носом, как ребенок. Наиль долго не мог заснуть. Вспомнилась последняя встреча с Хаджар в Казани, перед отъездом на фронт. Они любовались вдвоем с горы Ленинского сада родным городом ночью… Им казалось тогда, что они вечно будут вместе. И вот ее нет…

Наиль проснулся от ужасного грохота. Комарова в блиндаже не было. Наиль выбрался наружу. На повороте траншеи боец словно прилип к ручному пулемету.

— Как дела, товарищ ефрейтор?

— Встречаем «гостей». Вон ползут из-за кустов.

Как ни всматривался в ту сторону Наиль, он, кроме обглоданного пулеметным огнем кустарника, ничего не увидел.

А пулеметчик уже стрелял в том направлении короткими очередями. К нему присоединился станковый пулемет Тимофеича.

Из кустарника поднялись немецкие автоматчики. Истошно крича и треща автоматами, они бежали к траншее.

Вдруг ефрейтор мягко свалился на дно траншеи.

Наиль схватил смолкший было пулемет и в упор дал длинную очередь по группе немцев, приблизившихся почти вплотную к траншее.

…Из боевого охранения Яруллин ушел уже ночью. Через несколько дней в армейской газете появился его большой очерк «Редут бессмертных». Его читали в траншеях, блиндажах, на артиллерийских позициях и в медсанбатах. С особенной радостью встретили его бойцы Комарова.

Товарищи по редакции, как могли, утешали Наиля Яруллина. Наилю было трудно слушать их. Не в силах перебороть себя, он часто видел Хаджар во сне, стонал как больной, просыпался весь в поту.

Как и раньше, дни его больше проходили в подразделениях, но теперь он не торопился в редакцию по окончании срока командировки. Среди бойцов передовых батальонов, где не знали о постигшем его горе, где к нему относились как к равному товарищу по оружию, ему легче было переносить свое несчастье. Он встречался со множеством людей. Все они были разные, непохожие друг на друга. Но у всех у них была, как замечал Наиль, и общая черта, особенно ярко проявлявшаяся в их отношении к жизни. Если в «редуте бессмертных» пожилой солдат говорил ему об алтайской пшенице, то в других подразделениях мечтательно вспоминали: кто о кузбасском угле, кто о белом золоте — узбекистанском хлопке; одни говорили о цитрусовых плантациях на Кавказе, у других загорались глаза, когда они рассказывали о новых нефтяных фонтанах в Туймазе. И Наиль все больше укреплялся в убеждении, что душа советского человека и на войне остается душой мирного строителя, по-прежнему мечтающего о творческом, созидательном труде.

В каких только землянках за это время не переночевал и из каких только котелков не ел горячего, вкусного солдатского борща передвигавшийся по переднему краю корреспондент армейской газеты Наиль Яруллин! Не раз попадал он и под артиллерийские обстрелы и под бомбежки с воздуха. Он видел яростные контрнаступления противника и стремительные удары наших штурмовых батальонов. Он, сраженный личным несчастьем, не искал смерти, но и перестал остерегаться ее. Иногда он и сам удивлялся, как это пули ухитряются обходить его. И вот он «наговорил» на себя, как шутил потом Акимов. Его ранило. Ранило не на переднем крае, а у себя в редакции, куда он вернулся из командировки накануне вечером. Наиль торопился сдать в номер статью об агитаторе в боевом охранении. Налетели фашистские самолеты. Наиль, хоть и слышал шум моторов, не торопился покинуть вагон, а когда побежал в щель, было поздно — горячий осколок обжег ему ногу, его повалило упругой воздушной волной.

В госпитале Наиля мучила не столько физическая боль, сколько душевное состояние. Ходить он не мог, правая нога была в гипсе, и теперь целыми днями и ночами оставался он наедине со своими мыслями. Как живая, перед глазами стояла Хаджар. И горько было Наилю, что погибло такое чистое, нежное сердце, что, не узнав счастья в детстве, Хаджар не успела испытать его и взрослой.

По всему фронту советские войска перешли в наступление. День победы был уже близок.

В эти дни Наиль наконец получил долгожданную весточку от Хафиза и вместе с ней недописанное письмо Хаджар…

Когда Наиль увидел дорогой почерк, ему захотелось уйти куда-нибудь в поле и там одному втихомолку читать письмо, никому не показывая своих мужских слез. Ведь это письмо было частицей живой Хаджар, частицей ее большой любви… Но, прикованный к постели, он мог лишь отвернуться к стене.

«…Сегодня был жестокий бой. Мы потеряли многих товарищей. Тяжело, очень тяжело терять боевых друзей. Если б я могла отдать им свое сердце…» — выхватил Наиль глазами слова из письма Хаджар.

И от сознания, что он бессилен даже ценою жизни своей вернуть любимую, стало невыразимо тяжело. Боль потери завладела им с новой силой.

Горю его не было границ. А болезнь, неподвижность мешали преодолеть его. Многие ходячие больные присаживались к его койке, пытаясь завязать разговор. Он отвечал что-то односложное. Беседу продолжать было трудно, и люди уходили от него.

Иногда он пытался писать. Но из этого ничего не получалось. Строки выходили мертвые, холодные. Наиль перечеркивал написанное и, положив худые руки под голову, снова отдавался тяжелым думам.