Абдурахман Абсалямов - Орлята

— Ждут, — пробормотал он, сжимая кулаки, — да не дождутся!

Шаховский знал только одно: держаться надо до тех пор, пока можно будет всплыть. Но сколько времени так может продолжаться — этого он не знал. Если бы существовала ночь, Шаховский сказал бы себе: до ночи. Но сейчас над Баренцевым морем, в этих широтах, тянулся бесконечный полярный день.

Верещагин подошел к Урманову. Нагнулся, поднял его бескозырку, надел ему на голову. Думать о чем-нибудь последовательно он уже не мог. В разорванном сознании возникал в памяти отцовский колхозный домик, утопающий в вишнях, старая мать и сестренка — колхозный зоотехник…

Чтобы не уснуть, Верещагин то пожимал упавшую руку товарища, то смотрел в застывшие приборы, тускло блестевшие в темноте. Шаховский, хоть и с затуманенными глазами, сидя у аппаратов, упорно прослушивал поверхность моря.

Прошла, думалось, вечность с тех пор, как лодка остановилась в неподвижности и молчании, и главстаршина серьезно тревожился за жизнь товарищей. Да и у самого звенело в ушах, перед глазами, утратившими свой обычный острый огонек, мелькали красно-черные круги, голова гудела.

Шаховский уже минут восемь не слышал никакого шума. Знаком руки он велел Верещагину не уходить. Подождал еще немного, потом решил проверить «молчание» противника, приказав включить моторы. Шума от винтов и взрывов глубинных бомб не последовало. «Теперь можно всплыть», — подумал Шаховский.

Это была его последняя мысль. В следующее мгновение он потерял сознание.

На безмолвном корабле остался лишь один человек, который еще мог двигаться, — Андрей Верещагин.

Сев на место командира, он надел наушники и долго слушал море. «Надо подождать, надо подождать!» — стучала в его мозгу единственная мысль.

Проходило время, и Верещагин чувствовал, что силы покидают его.

Он дополз до механизмов, управляющих всплытием, привел их в действие, потом с трудом вернулся к рубочному трапу, добрался до люка и, когда лодка, вздрогнув, медленно всплыла, отдраил его крышку. В лодку ворвался живительный воздух.

У фашистов не хватило терпения — они ушли.

Первым очнулся Шалденко, потом Урманов. Качаясь как пьяные, они поднялись на ноги.

Шаховский все еще был без сознания. И только когда его внесли в рубку, он пришел в себя.

Нужно часами сидеть в бедных кислородом отсеках, чтобы до конца понять, какое счастье — вдыхать полной грудью воздух, самое сладкое и самое насущно необходимое на свете. Моряки долго не могли надышаться морской прохладой, с наслаждением ощущая на губах ее соленый привкус.

Поднявшийся на ходовой мостик мичман Шалденко, не вдыхая, а как-то всасывая воздух, провел рукой по губам и, прищурив серые глаза, воскликнул:

— Эх и добро! — Потом озорно подмигнул солнцу — Живем, братишка!

Море подернулось рябью. С юго-востока ветер доносил успокаивающий запах земли, и он разливался по жилам приятнее выдержанного виноградного вина.

Шаховский при всей команде обнял и по-русски, трижды поцеловал Верещагина:

— Благодарю, старшина, вы спасли корабль!

Андрея потрясли эти слова. Разве заслужил он такую похвалу? Ведь капитан-лейтенант ни на минуту не покидал своего поста, А Верещагин лишь был при нем, исполнял его приказания.

Но еще больше, чем Андрея, потрясла эта сцена Галима Урманова. С бесконечным восхищением, с хорошей завистью смотрел он на парторга, на командира и невольно думал: «Они настоящие герои!»

Галиму Урманову казалось, что и впредь будет так: они вернутся на базу, примут торпеды, горючее, продукты и снова выйдут в море бить врага. Конечно, будут трудности, может быть еще большие, но в конечном счете их лодка и экипаж останутся невредимыми. Горячее и взволнованное воображение не допускало другого исхода. Галиму очень хотелось, вернувшись на базу, написать Мунире письмо, рассказать о боевых делах своих товарищей. Он напишет, как вдали от родной земли думает о ней, как эта любовь наполняет сердце уверенностью и отвагой.

Его радости не было конца, когда по прибытии на базу он сумел отправить Мунире свое первое фронтовое письмо. Но, отправив его, он почувствовал, что из его жизни что-то ушло. «Да ведь это ушла моя юность», — подумал он. На минуту стало грустно, но тут же он поднял голову, посмотрел на ясное небо с далекими белыми облаками и улыбнулся. В его жизни открывалась новая страница. Что там будет, Галим пока ясно не представлял. Но неуверенности перед неизвестным в нем не было.

Чувство неуязвимости еще больше возросло в Галиме Урманове после того, как лодка совершила новый удачный поход.

Поэтому, когда в одном из боев у берегов Норвегии лодка получила тяжелое повреждение, Галим Урманов не сразу осознал, какая страшная опасность нависла над кораблем.

Море будто собрало несколько ревущих волн в один громадный вал и обрушило его на подводную лодку, Гул, скрежет, обрывки приказаний — все смешалось.

При уходе лодки на глубину от удара снаряда вышли из строя механизмы, корабль потерял ход.

Когда лодка села на грунт и моряки осмотрелись в отсеках, выяснилось, что нельзя уже вернуть кораблю подвижность и боеспособность. Действовал только механизм продувания балластных цистерн, — значит, еще можно было всплыть.

Командир понимал, что лодка, словно теряя каплю за каплей свою кровь, доживала последние минуты. Единственно, что мог сделать Шаховский, это высадить команду на близкий берег, уничтожить документы и затопить корабль. И он принял такое решение.

Лодка с трудом всплыла на поверхность.

Чтобы разведать берег, Шаховский выделил отряд с лейтенантом Красновым во главе. Кроме Краснова в отряд были назначены мичман Шалденко, главстаршина Верещагин, краснофлотцы Ломидзе, Захаров, Драндус, Урманов.

— Норвегия! — произнес Верещагин, окидывая взглядом прибрежные скалы.

В расщелинах между нагромождениями серого камня лежал белой пеной прошлогодний снег. Короткое полярное лето не успело его растопить. Острые скалы были похожи на застывших великанов, как бы охранявших ворота в фиорд. Одна из них была так высока, что вершина ее была закрыта облаками. Гора будто дымилась. Стояло время отлива, и берег казался близким. Поверхность защищенного полукружием скал фиорда была гладкой, словно стекло. Там, где падали теин от скал, вода была темнее и казалась очень глубокой. И в этой глубине виднелся кусочек неба с белым облачком.

Краснов обшаривал биноклем берег. В расщелине скал он заметил прекрасную пару гаг. Рыже-бурая с черными пестринами самка сидела в гнезде, а самец стоял рядом. Он был в брачном наряде: вся спина белая, зоб рыже-охристый, грудь и темя черные, а затылок ярко-зеленый. Бинокль лейтенанта остановился на этой паре морских птиц только на мгновение и пошел дальше.