Абдурахман Абсалямов - Орлята

У гитлеровцев пока перевес в танках и авиации. А когда мы подравняемся в технике, вот увидишь, Коля, мы им живо покажем, где раки зимуют…»

— Вопрос ясен! — раздались голоса, когда Надя кончила читать.

— Фронт требует от нас больше танков и самолетов.

— И мы должны поддержать честь завода и наказ фронтовиков выполнить…

— Правильно! — встал Парамон Васильевич со своего места. — А кроме того, конечно, продолжать сбор средств на постройку танков. А еще я предлагаю начать сбор на постройку эскадрильи самолетов. Для почина вношу три тысячи облигациями и золотые часы. Товарищ парторг, запиши. Ну, я к станку пошел…

Рабочие приветствовали почин заводского ветерана дружными аплодисментами.

— Запишите меня… две тысячи! — крикнула Надя. — Вечером принесу.

— Федор Михайлович, меня не забудь… семь тысяч, — дернул за рукав Федора Кадочникова Рахим Урманов.

Отдавали родине свои трудовые сбережения рабочие. Кадочников писал, не поднимая головы. Желающих было много.

— Товарищи! Обеденное время истекло. Запись продолжим после смены! — объявил Кадочников.

Парамон Васильевич остановил проходившую мимо Суфию-ханум.

— А что, товарищ секретарь райкома, — не без гордости за свой коллектив сказал старик, — ведь не плохо отвечает рабочий класс на призыв наших славных воинов.

— Хороший народ у нас, Парамон Васильевич! Золото народ!.. Спасибо им.

— Чего там спасибо, для себя стараемся, — ответил Парамон Васильевич.

— Ну как, Рахим, пишет сын-то? Жив-здоров? Где воюет? — говорил Султан Шамгунов, шагая в ногу с Урмановым.

— Пишет, но редко. В Заполярье он.

— Ох, куда угодил! Снег там, говорят, да камни. А ездят только на собаках да оленях.

Но когда Рахим-абзы, побуждаемый долгом вежливости, в свою очередь поинтересовался, продолжает ли сын Султана Кашиф служить в госпитале в Казани или, может быть, теперь уже тоже на фронте, Шамгунов вдруг вспомнил, что «старуха наказывала ему зачти тут к одним знакомым», и поспешно простился с Урмановым, явно чем-то расстроенный.

«Может, несчастье какое с сыном стряслось?»— подумал Урманов и долго смотрел ему вслед. В давней молодости оба они работали токарями на том же заводе, что и теперь, только завод тогда был не больше нынешнего механического цеха. Через несколько лет хозяин перевел Султана в контору. «Полюбился мне твой характер, Султан. Не скандалишь ты, как другие, из-за разных пустяков», — сказал он Шамгунову.

А вскоре Султан, на удивление своим бывшим товарищам, женился на засидевшейся в девках дочери Мухаметкасима-муллы. В то время много судили-рядили об этом, но так как вел он себя тихо, незаметно, ничего не желая знать, кроме бухгалтерских книг и семьи, то о нем в конце концов попросту забыли. Революция ничего не изменила в жизни Шамгунова, он все так же делил свое время между конторскими счетами и семьей.

Когда началась война, в цехе сразу же стал ощущаться недостаток в квалифицированных рабочих руках. И в эти грозные дни в заводские цехи стали возвращаться такие ветераны, как Парамон Васильевич, пришли на смену своим воюющим мужьям, братьям, сыновьям жены, сестры, матери. Потянулись в цехи к станкам и конторские служащие.

Старик Шамгунов долго ходил вокруг да около того нового, что совершалось на заводе на его глазах. Наконец однажды, не то устыдившись других, не то всерьез и глубоко захваченный тем патриотическим подъемом, которым дышало все вокруг, он явился в механический цех.

— Хочу тряхнуть стариной, — смущенно сказал он Урманову. И попросился к станку. — Авось не отвыкли еще руки держать резец. Говорят же: что впиталось с молоком матери, то никогда не забывается.

— А как же твоя работа в бухгалтерии? — спросил Рахим-абзы.

— Сам же буду вести… придется работать в две смены.

Дома он сказал своей старухе:

— А ну, старуха, приспособь-ка мне там пиджачишко, что похуже.

— Зачем тебе старое хламье понадобилось? И этот не ахти как хорош. Ишь рукав-то пообтерся. Ну, да я мигом залатаю.

— Нет, старуха, в этом я буду работать в бухгалтерии, а чтобы стоять за станком, надо бы что похуже.

Старуха подняла редкие брови. Маленького роста, сгорбленная, сухонькая, она была похожа на сморчок.

— Никак, вздумал за станок встать? — спросила она с ядовитой усмешкой.

— Вздумал, вздумал, старуха. Сейчас даже пенсионеры выходят на работу. Не хватает рабочих рук.

— Но у тебя же сердце… — начала она, уверенная, что и на этот раз настоит на своем.

Но старик нетерпеливо перебил ее:

— Сердце и останется сердцем! Сейчас не до него.

— Вот старый дурень! — вышла из себя старуха. — Жеребенок тебя в голову лягнул, что ли? Куда уж тебе тянуться за людьми… Да чтоб им… Нет, нет, и не говори, и не заикайся. Не пойдешь к станку…

— Нельзя, старуха, нельзя, — возразил Султан, — В другое время я бы не перечил тебе. Но на этот раз не могу. Хороший ли, плохой ли, но я человек советский. Не могу я стоять в стороне, когда на нас надвигается этакая черная туча… Дед Парамон десять лет как на пенсии, и то вышел на работу. А я ведь, видит аллах, моложе его, куда моложе. Да и тебе не плохо будет — схитрил он, — к рублю второй придет. А еще, скажу тебе, если мы здесь поможем, и Кашифджану [20] Полное имя Кашифа. на фронте легче будет.

— Почему это на фронте, когда он в Казани? — перебила Султана жена и, поджав тонкие губы, впилась в него долгим, подозрительным взглядом.

— Не знаешь разве, как военный человек: сегодня здесь, а завтра на фронт отправили… — тихо, почти шепотом сказал Султан.

— Или от старости разум потерял? И что ты только мелешь сегодня?..

Кашиф был их единственным ребенком, оставшимся в живых из шести детей. Рос он баловнем, неженкой, получал от матери все, что бы ни пришло ему в голову потребовать. Мать не выпускала его на улицу, если было чуть холодно, сыро или ветрено. Запрещала ему кататься со сверстниками на коньках: «Покалечишься, чего доброго, руки-ноги переломаешь». Если Кашиф отставал по каким-нибудь предметам в школе, мать нанимала ему в репетиторы соседей-студентов. Мягкий, слабохарактерный Султан не решался ввязываться в споры по поводу воспитания сына, и тот рос исключительно под наблюдением матери. Изредка выведенный из терпения Султан все же говорил жене: «Портишь ты, мать, мальчика. И кем ты хочешь воспитать его?»

Но Минзифа поднимала такой крик, что Шамгунов лишь отмахивался в ответ.

«Кашифджан, слава аллаху, весь в мать… не зимогор какой-нибудь без роду, без племени, вроде отца своего», — торжествующе заявляла тогда жена, давным-давно забыв, как перезревшая дочь муллы всеми правдами и неправдами домогалась хоть такого «безродного» жениха.