Абдурахман Абсалямов - Орлята

«Эх и зажили бы мы тогда! В саду у нас обязательно была бы беседка, вся в зелени и цветах! Как уютно в такой беседке попивать чаек долгими летними вечерами… Правда, эта капризная девушка в последний раз обошлась со мной довольно-таки дерзко. Но ведь возьмется же она когда-нибудь за ум. Чем я плохой жених?.. Плохо, что о Мунире, кроме того, что она на фронте, я больше ничего не знаю. А что, если справиться о ней у Суфии-ханум?..»

И Кашиф решил тут же осуществить свою мысль.

Ему открыли сразу же. А в дверях стояла… Мунира. От неожиданности Кашиф даже растерялся.

Опомнившись, он схватил девушку за руки.

— Мунира! Ты откуда? Совсем к нам? — накинулся он на нее с расспросами, забыв теперь даже и думать об отъезде.

Девушка ответила вопросом:

— А ты все еще в Казани? Не надоело еще в тылу сидеть? Я уверена была, что ты давно воюешь.

Он сделал вид, будто не расслышал.

Ему не терпелось поскорее узнать, что же думает Мунира делать дальше. Но, наученный опытом, он уже не торопился, как когда-то, со своими советами, а ждал, что скажет сама Мунира.

Она сказала, что в Казани всего на один день, что ее переводят в Ленинград. Когда они порожняком ехали в десятый рейс, их санитарный поезд был подожжен немецкими самолетами. Она выпрыгнула из горящего вагона в тот момент, когда на ней уже стало тлеть платье.

Услышав о Ленинграде, Кашиф внутренне задрожал, но внешне постарался остаться спокойным. Усиленно задымив папиросой, он только произнес безразличным тоном:

— Там ведь сейчас очень трудно. Блокада…

— А я не ищу теплых местечек, как некоторые военные, — отрезала Мунира.

«Начинается», — подумал Кашиф с раздражением и встал. Заложив руки за спину, он шагал из угла в угол, длинный, мрачный.

— Ой, Кашиф, ты прямо Мефистофель! — вдруг засмеялась Мунира.

Кашиф на секунду застыл в картинной позе среди комнаты, потом быстро шагнул к Мунире и, задыхаясь, проговорил:

— Ты смеешься, а мне хоть в петлю. Я не могу жить без…

— Нет, Кашиф, — нахмурив брови, перебила его Мунира, — и жизнь и смерть решаются не здесь. Твои слова — детские елочные хлопушки, больше ничего. Если ты этого не понимаешь, тем хуже для тебя. Мне казалось, что я пристрастна к тебе, я еще и еще раз проверила себя. Но теперь мне окончательно ясно, что ты как был, так и остался эгоистом, пустым человеком. Ничего тебе впрок не пошло. Нам не о чем больше говорить…

Побледневший Кашиф начал было оправдываться, но Мунира, даже не дав ему договорить, молча открыла дверь.

Был уже конец октября. Дул порывистый ветер, гоня редкие колючие снежинки. Ни луны, ни звезд, ни огней. Кашиф шел спотыкаясь, ничего не видя перед собой.

В тот же вечер Мунира побывала у матери Тани Владимировой.

Капитолина Васильевна встретила ее, как родную дочь.

— Письма от Тани есть? — торопилась узнать Мунира.

— Есть, есть. И даже для тебя есть, — успокоила ее Капитолина Васильевна, открыла дверцу небольшого шкафчика и выбрала из Таниных писем последнее, — Я три раза была у вас дома, да не заставала Суфию Ахметовну, С последним даже в райком к ней наведывалась. А она отлучилась куда-то на предприятие.

Мунира долго смотрела на синий конверт со штампом полевой почвы, на твердый, прямой почерк Тани.

«Мунирка моя, ласточка!

Ты получила мои письма? В них я все обещала тебе рассказать подробнее о своем житье-бытье…»— писала она, как всегда, аккуратно, без единой помарки.

Письмо было помечено августом 1942 года.

Не пришлось Тане, как она предполагала при отъезде, участвовать в боевых операциях ни на энском, ни на других направлениях. А посадили ее за учебу — предложили изучать штурманское дело. На фронт она попала только в конце июля и теперь летает штурманом. Изо дня в день приходится вести встречные бои с вражескими истребителями. Огонь зениток, назойливое преследование прожекторов сопровождают, за редким исключением, каждый их рейс. Это, конечно, не легко. А все же к этому можно привыкнуть. И она привыкла. Но ужасно, когда на глазах горят самолеты подруг и она видит, как подкрадывается к ним смерть, и ничем не может помочь им. В такие дни, вернувшись на аэродром, она торопится уйти в землянку. Уткнется в подушку и горько плачет. Она знает, Мунира поймет, что она плачет не потому, что боится смерти, — жалко подруг… А через несколько часов она снова поднимается в воздух. Под крыльями самолета плывет родная многострадальная земля. С каждым вылетом все напряженнее следит Таня за приборами, чтобы бомбы падали точно в цель. И вот бомбардировщик снова над целью. Снова боевой заход. Снова бьют зенитки, слепят прожекторы…

«Я знала, я верила, что ты будешь именно такой», думала Мунира, задумчиво опустив руку с письмом. Перед ее глазами, как въяве, встало близкое и дорогое лицо подруги.

Мунира уехала из Казани на заре. Спрыгнув с площадки уже тронувшегося вагона, она еще раз обняла и поцеловала мать.

Суфия-ханум опять осталась одна.

— Поди ж ты!.. В Сталинграде гремят орудия, а в Заполярье дрожат фрицы, — с некоторой долей восхищенного удивления помотал головой только что вернувшийся из разведки Виктор Шумилин.

Почувствовав, что очень устал, он сел на холодный замшелый камень и закурил. Глаза его довольно сощурились — не то уж очень сладок ему был табачный дым (он не курил почти сутки: отправляясь на задание, разведчики никогда не брали с собой курева), не то приятно было вспомнить, что пленного на этот раз захватили «весело».

«Весело» на языке разведчиков означало — с шумом, но без потерь. Кроме того, «язык» был захвачен у наступающего противника, что тоже было не совсем обычно.

Гитлеровцы в течение недели пытались наступать. Но наше командование еще в самом начале упредило врага, открыв артиллерийский огонь раньше его. Это спутало карты гитлеровцев. Все же они не отказались от своего намерения. Под прикрытием большого количества авиации, танков и артиллерии пьяные егеря, в черных кителях с эдельвейсами на рукавах, двинулись в атаку во весь рост, на ходу строча из автоматов. Порой им удавалось подойти к советским позициям вплотную. Тогда бойцы поднимались в штыковую, и долго над сопками, перекрывая артиллерию, гремело стихийное, как гром, «ура». Внезапно гитлеровцы притихли. День, второй, третий — никакой активности. Выдохлись они или в ожидании подкреплений группируют свои силы? Ильдарский приказал своим разведчикам добыть «языка»…

Надвинув пилотку на самые брови, Шумилин рассказывал собравшимся в круг товарищам, как было дело.

— Но самое интересное, товарищи, вот что: стоило вытащить изо рта гитлеровца кляп, как он тут же ошалело заверещал: «Гитлер капут!.. Гитлер капут!..» Всю дорогу только и твердил это. А сам дрожмя дрожит, паразит!