Петр Проскурин - Горькие травы

— Вы, Юлия Сергеевна, не волнуйтесь. Наш разговор не должен выйти из этих стен, — еще раз напомнил Горизов. — Он слишком важен. Не буду говорить об оказанном вам доверии.

— Я понимаю, Павел Иннокентьевич.

— Вот и отлично, Юлия Сергеевна. От себя добавлю немного. Широта ваших взглядов и настоящий государственный подход к оценке хозяйства области и его ближайших перспектив особо отмечены и учтены. С большой мечтой докладная записка. Восхищаюсь, Юлия Сергеевна. Хорошо, очень хорошо. Остается одно, уполномочен передать вам: готовятся большие перемены в нашем руководстве. Делаю с удовольствием.

Юлия Сергеевна пошевелила кистями рук. Не договаривая главного, не отрывая цепких восточных глаз от ее лица, он закончил:

— Поздравил бы вас, если б не считал закономерным.

А прозвучало как: «Если бы сам не готовил тебя на этот пост».

Она ничего не ответила, только снова пошевелила онемевшими кончиками пальцев. Все не отпуская ее взгляда, Горизов улыбнулся мягкой улыбкой гостеприимного, хлебосольного хозяина.

— Вижу, устали, Юлия Сергеевна, поезжайте, отдохните.

Она оглянулась. У дверей стоял высокий, затянутый в кожу шофер.

— Отвезите товарища Борисову в город. Она вам сама укажет, — сказал Горизов. — До свидания, Юлия Сергеевна. А коллекцию мы с вами непременно посмотрим. Хотите, сейчас зайдем… Как, Юлия Сергеевна?

— Простите, как-нибудь в следующий раз, Павел Иннокентьевич. И потом, я и не подозревала, что вы накоротке с богом.

Пристально глядя на нее и чуть улыбаясь, Горизов неопределенно развел руками.

— Что ж, у каждого свой пунктик. А если серьезно, так бог ведь наша больная совесть, вы не находите, Юлия Сергеевна?

— А может, страх смерти, Павел Иннокентьевич?

— Может быть, — сказал Горизов негромко. — Может быть, — повторил он так же тихо и медленно, не отпуская ее взгляда.

Когда Юлия Сергеевна вышла наконец от Горизова, ветер показался ей обжигающе холодным, но она вдохнула его в себя жадно, всей глубиной груди, и ей стало от этого даже больно, и она, прежде чем сесть в машину, помедлила и потрогала себе виски и лоб, словно поправляла прическу.

— Остановитесь здесь, — сказала Борисова шоферу недалеко от Вознесенского холма. Она вышла, дождалась, пока машина скроется в снежном сумраке. Машина, тускло блестевшая стеклами, скользнула в темноту, и Юлия Сергеевна осталась среди молчаливых домов. Она не смогла бы сейчас уснуть и остановила машину здесь, подальше от своего дома. Идти придется долго, с окраины в самый центр города. Зачем она здесь остановилась? Был такой порыв: взойти на холм и постоять у Вечного огня. Постоять и подумать. В последнюю минуту она поняла, что остановилась здесь еще и потому, что где-то рядом, в одном из деревянных домишек, спал Дмитрий Поляков. Номера домов и названия улиц под освещенными козырьками, залепленные снегом, разбирались с трудом. Если он в ночной смене, можно дождаться и поговорить. Он плохого о ней мнения, не надо обманываться. Сейчас она думала о Дмитрии почти с нежностью, она никого не хотела видеть, только Дмитрия. Она зашла бы сейчас и к Солонцовой. Посмотреть, как они живут. Просто посмотреть, посидеть, уйти.

В конце концов, они знают друг друга черт знает сколько лет, и все лучшее связано с ним. Она уверена: у Дмитрия — тоже. Только б забыться, забыть разговор с Горизовым, свое унижение и свой страх. В конце концов, что человеку нужно? Немного счастья. Почему у нее в жизни все так пусто, холодно, неуютно! Была юность и война, и Дмитрий был. А сейчас она пешка в неумолимых руках. Ни друга, ни союзника.

Юлия Сергеевна шла все быстрее тесными улочками предместья, то и дело проваливаясь в глубокий снег. На нее рычали из подворотен собаки.

Она нашла переулок и нужный номер, остановилась у калитки. Снег не переставал, во дворе за калиткой тихо, в домике — темные окна.

Она тронула калитку, и та с коротким скрипом приоткрылась. Снег за оградой чист и нетронут — угадывался по ровному свечению. Из-за реки раздался рев заводского гудка. Вначале он хрипел простуженно и неуверенно, затем, набирая силу, залил все вокруг мощным низким гулом.

Юлия Сергеевна торопливо закрыла калитку, повернулась и пошла, почти побежала по тихой, занесенной снегом улице. Какую глупость она суть не совершила! Она шла, распахнув полы пальто, и снег все сыпал и сыпал.

В двух кварталах от своего дома она остановилась. Перед ней, на обдутой сквозняком каменной ступеньке, мяукающий, дрожащий комочек. Юлия Сергеевна нагнулась за ним. Вертикальные фосфоресцирующие зрачки котенка на мгновение задержались на ее лице — котенок совсем промерз. Она протянула руку, котенок выгнул спину, зашипел, прыгнул с крыльца и пропал за углом.

Она вытерла пальцы о мех шубы. Вот и попробуй прояви гуманность. Ах ты, зверь!

Заспанная привратница открыла дверь. Поднимаясь по лестнице, Юлия Сергеевна медленно считала ступеньки и на каждой площадке зажигала свет. В сером камне ступеней начинали проблескивать прожилки черного кварца.

Весна пришла неожиданно. Задолго до оттепелей старики, защищая корявыми ладонями глаза, смотрят на солнце, нюхают воздух, расчищают ноздреватый снег. В деревне весну ждут не потому только, что она приносит тепло и солнце. Весна волнует крестьянина зовом пробуждающейся жизни, она толчок к деятельности — великий зов земли, родившей крестьянина из своих недр. Для крестьянина весна всегда желанная гостья, и никто так хорошо и верно не чувствует ее, никто так не радуется и не честит ее в сердцах — с весной приходят все главные заботы крестьянской жизни. Каждый раз весна другая, человек, встречая ее, становится еще одним годом старше.

Степан Лобов обедал. Марфа любовно глядела на него, присев напротив, подперев голову рукой.

— Совсем ты замотался, Степан, — вздохнула она. — Не мальчик давно, а прыти — на десятерых. Свалишься, люди, думаешь, спасибо скажут? Жди. Загнешься, только и скажут — туда дорога, отбегался.

— Завела патефон, — отмахнулся Лобов, неторопливо прожевывая кусок. Проглотил, взял другой. — Ты чего-то мне утром рассказывала, забыл.

— Вышла я поутру корову доить, глянула через плетень и обомлела. Дед Матвей яблоню рубит. Ту самую, краснобокие всегда на ней. Покликала я. «Ты, говорю, дед, что делаешь? Она у тебя засохла, что ль?» — «Не засохла, говорит, вон вчера налог на них принесли, все порублю к чертовой матери!» Никогда его таким злым не видела, плюется.

Степан перестал жевать.

— И срубил?

— Повалил, старый хрыч. Мне жалко, прямо страсть. «Хрыч, — говорю ему, — старый! При чем яблонька-то виновата?» А он мне: «Замолчи, свое рублю, иди отседова».

— Все срубил?

— Вроде одну пока. Больше не видела.