Георгий Вяткин - Четверо

Никого у него в этом городе нет. Ни одной души. Он даже не знает, где будет сегодня ночевать. Но это все равно. Он жив, свободен, ему нет еще и тридцати. Чего же еще?

Позади семь кошмарных лет, бесчисленное количестве фронтов и скитаний. Впереди — неизвестность. Что же делать, если нельзя иначе. Мир кипит, как в котле. В крови и муках рождается новое А тут — этот чемоданишко… да и сам он, Лепехин… Какие пустяки!

Лето состарилось, отяжелело. Какими-то тупыми, душными становились ночи, и в камере нечем было дышать. Полковник Старцев страдал астмой, по ночам задыхался, стонал, боялся, что болезнь задушит его и все мечтал о свидании с Таней. Засыпал он только на рассвете, когда в открытое окно веяло острым холодком…

Плохо спалось и Малышеву: ныли старые кости, перед ненастьем не давали покоя. Хотелось курить — и нечего… А попросить у фон-Штока не повертывался язык.

Днем только об одном и думали: когда кого выпустят или отправят в лагерь. Ждали списков. Искали в списках себя и не находили.

И когда 5-го августа Старцеву объявили, что он свободен — он побледнел и зашатался. И так же — от неожиданности — побледнела и пошатнулась Таня, когда он появился на пороге ее комнаты.

Потом успокоилась и порозовела улыбкой:

— Я же тебе писала, папочка: все будет хорошо. Я столько хлопотала, столько бегала, что, вот, видишь… Ты знаешь, я теперь в губстатбюро, и у нас хороший паек. Я кроме того два раза в неделю даю уроки музыки… в музыкальной студии, в клубе… Завтра там концерт, и мы с тобой пойдем вместе.

Она говорила по обыкновению быстро, перебивая сама себя, заметно увлекаясь, и жарко горели на бледном лице карие, золотистые глаза.

Он взглянул на стол: рядом с его карточкой — снимок какого-то юноши с коммунистической звездой, а рядом с томиком Чехова брошюра Ленина, номер московской «Правды».

Поперхнулся и спросил, кивнув на брошюру и газету:

— Ты и это читаешь?

— А разве нельзя?

— Да нет… я так… полюбопытствовал только. Я-то уж читать не стану.

— Папа, но ведь старое не вернется. Ведь жизнь не стоит на месте…

— Ну, что ж! А новое не для меня… В Красную Армию слава богу не гожусь: инвалидом стал… Может и к лучшему: тяжело было бы…

В конце сентября генерала Малышева перевели в лагерь, а через три недели вызвали в Чека, отобрали подписку о невыезде и направили в военный комиссариат. Комиссия военкомата освидетельствовала и определила: к военной службе негоден по преклонному возрасту и расстроенному здоровью. И направила в отдел труда.

А в отделе труда бушевал заведующий телеграфным агентством:

— Мы вам двадцать раз писали требование на плакатчиков. Неужели не можете прислать ни одного грамотного человека. Это чорт знает что такое. Скоро октябрьские торжества, работы по горло, а тут… Я в исполком буду жаловаться… Это безобразие!

На другой день генерал сидел в губроста, за длинным столом и старательно выводил кисточкой на желтой бумаге крупными буквами:

— Прихвостни и лакеи международной буржуазии не желают оставить Советскую власть в покое, и мы должны заявить во всеуслышание, что готовы дать им достойный отпор. Долой генералов, помещиков и фабрикантов и всю их реакционную клику! Да здравствует республика трудящихся! Да здравствует мировой пролетариат! Да здравствует ІІІ Коммунистический Интернационал!

В большой комнате было тихо, тепло, горело электричество. Тут же позади стола генералу отвели уголок, где он спал. Дали приличный паек, а к зиме — новый полушубок и мягкие валенки. Покашливая, горбясь, шаркая ревматичными ногами, так и живет он в губроста, скромный, незлобивый, совсем не похожий на генерала. По вечерам тихонько читает евангелие, а после работы над антирелигиозными плакатами усерднее молится богу и просит простить прегрешения вольные и невольные.

Глубокой осенью, на разгрузке последних барж с дровами, с работы бежали двое арестантов: цыган Степка и полковник фон-Шток. Они ловко спрятались в трюме и, выждав, когда все ушли, поздней ночью вылезли и направились лесом в ближайшую деревушку. Степка остался там у знакомой бабы, а фон-Шток — сторонкой от дороги двинулся к заимке немца Мейера. Здесь он превратился в работника Карла, отпустил усы и бороду, нарядился в рваное тряпье и связался с нелегальной организацией белых.

Он уверен, что очень скоро Советская власть падет, и воцарится Михаил I! Тогда можно будет расправиться с коммунистами, социалистами, жидами, вешать и расстреливать сотнями, чтобы не осталось ни одного, а потом железной дисциплиной сковать армию и, гарцуя на красавце-коне, принимать парады. И вот, чтобы не разучиться командовать и принимать парады, фон-Шток поздними вечерами, — когда Малышев в губроста молится богу, — выезжает на горячем коне далеко в березовые колки.

В полях висит густая холодная муть, ветер полосами несет мокрый снег, озябшие, исхлестанные ветром деревья не знают куда им деваться, мечутся из стороны на сторону и скрипят и стонут как живые.

…Фон-Шток останавливается среди глухого необозримого поля, высоко вскидывает руку с плетью и, натужась, во всю силу горла и лёгких кричит:

— Его императорскому величеству… государю императору… Михаилу Александровичу… Ура-а-а!

Ветер обрывает слова, комкает и швыряет их… Взмыленная лошадь шарахается в сторону. И, словно откликаясь на зов, в мутной, холодной тьме с разных сторон выступают сухими огнями волчьи глаза…

Омск. 1922 г., март.