Георгий Вяткин - Четверо

Почти каждый вечер, тяжело трепеща и громыхая, к тюрьме подкатывая автомобиль. Из камер вызывали двух-трех контрреволюционеров, связывали сзади руки и увозили в загородную рощу на расстрел.

В эти часы старый генерал Малышев брал евангелие и в сотый раз перечитывал свою любимую главу от Иоанна, последнюю беседу Иисуса с учениками. А полковник фон-Шток свертывал дрожащими руками сотую за день папиросу и, сутулясь, втягивая голову в плечи, хрипло матерился.

— Послушайте, — взволнованно говорил Малышев, — полковник!.. как вы не понимаете, что это свинство!..

— Да ведь я не вас…

— Все равно. Я читаю евангелие, а вы…

— Э, какое там к чорту евангелие! Все равно расстреляют, мать их…

— Ну, вот опять…

— Да что вы… рот мне заткнете что ли? Хочу лаяться и буду! Вы, небось, перед смертью-то на колени станете… А я, коли на то пошло, и господа бога катну по матушке.

В камере их сидело четверо, кроме Малышева и фон-Штока еще полковник Старцев и прапорщик Лепехин. Но Старцев и Лепехин молчали, к ругани они привыкли, им было все равно.

— Собака лает, ветер носит, — лениво думал полковник Старцев. Целыми днями почти неподвижно сидел он на нарах, поджав под себя ноги, и штопая рваную гимнастерку или жирные протертые штаны. Был он подслеповат, — на германском фронте повредило глаза ядовитым газом, — руки дрожали от застарелого ревматизма, и нитка никак не попадала в иголку.

— Давайте, Илья Ильич, уж я вам помогу, — подсаживался к нему Лепехин. У него тоже дрожали руки, но нитка все-таки слушалась, шла куда надо. Потом Лепехин ложился на нары и читал. Читал до одури, до головокружения, все, что попадалось под руку в убогой и растрепанной тюремной библиотечке: старые журналы, Григоровича, «Рациональное свиноводство».

Время тянулось медленно, скучно. Тогда трое, без фон-Штока, играли в шашки, сделанные из картонных обрезков. А от фон-Штока к шашкам ползли по нарам вши, будто хотели тоже играть: одна, другая…

— Послушайте, фон-барон, — говорил Малышев, — какого чорта вы тут… распускаете-то…

— Да, уж действительно, — меланхолично вставлял Старцев, — и в баню не ходит…

— Ладно! — огрызался фон-Шток. — С чистоты не воскреснешь, с погани не треснешь. Нежности какие… Подумаешь тоже…

— Не нежности, а неуважение к другим…

— Конечно, неуважение…

— Заладили! Уважение… Было бы кого уважать…

— Ну-ну! Поосторожнее, полковник!

— Святоши какие, подумаешь! Посадили, как собак на цепь, так не миндальничай.

— А вы не беситесь.

— Да, уж… ежели на то пойдет… кому-нибудь горло перерву…

Так шумели часто, почти каждый день.

А по вечерам, после проверки, все четверо затихали и прислушивались: не к их ли камере идут, позвякивая ключами. Проходило пять минут, десять. Автомобиль сдержанно гудел, ждал. Потом гулко уносился к роще… Тогда можно было облегченно вздохнуть и спокойно спать до утра.

Ночью каждый думал о своем. Малышев украдкой молился. Старцев без конца думал о дочери — бледной Танечке с большими жаркими глазами. Завтра вторник, а в среду день передачи. Таня опять принесет бутылку молока, и в бумажной пробке три слова, чуть заметно карандашиком:

— Все будет хорошо.

Прапорщик Лепехин вспоминал мать, сестер, о которых не знал: живы ли. Три года назад оставил их в Самаре и с тех пор никаких вестей.

Его томила бессонница. За плечами стояли семь лет беспрерывной войны: бои, отступления, землянки, вшивые нары, сыпняк. Кажется, не осталось в теле и душе ни одного здорового места, и так хотелось вернуться к прошлому: преподавать гимназисткам словесность, летом сидеть на берегу с удочкой. Какой он вояка? Какой он офицер? Ему бы с книжками нянчиться, читать отчеты о государственной думе.

Фон-Шток матерился и во сне.

В тюрьме любили гадать: раскладывали карты, зерна гороха или чечевицы. Открывали наугад книжку и смотрели на тринадцатую строчку сверху или снизу. На картах хорошо гадал цыган Степка, вольнолюбивый дикарь. Он сидел в тюрьме при всякой власти, и когда его начинали этим дразнить, свирепо огрызался:

— Не трожь! Зубами разорву! Закипит сердце — беда будет.

— Ой-ли?

— Вот те и ой-ли! Я брат, заряжен, как бонба…

— Да кто тебя, дурака, зарядил-то? — спрашивали, улыбаясь.

— А все! При царе заряжали, когда в солдатах был, по мордасам били… потом Керенский… Колчак… теперича красные… Всю жизнь под палкой хожу… Теперя, ежели к стенке не поставят, никому не сдобровать.

Степка любил гадать и предсказывать волю — может потому, что сам о ней тосковал. И всем четырем из камеры № 9 тоже нагадал волю.

Когда кончил, генерал Малышев криво усмехнулся.

— Не верится что-то. — И безнадежно махнул рукой.

Старцеву вышло еще лучше:

— Гулять на свадьбе у червонной дамы. У Танечки.

А Лепехину выпало два письма, дальняя дорога, нечаянный интерес. Он даже разволновался, слезы выступили на глазах…

Выпала воля и фон-Штоку. Он плюнул сквозь зубы и ничего не сказал. Приезжали из Чека следователи, допрашивали. Были они разные и допрашивали разно: одни с улыбкой, другие с угрозами, третьи холодно и деловито.

От одних постоянно пахло парикмахерской и они допрашиваемых угощали отличными папиросами, а другие не угощали, пахло от них махоркой и потом, и мозолистые руки с трудом выводили на бумаге слова.

Обвинение было одно: служба у белых. Особенных подозрений — участие в карательных отрядах или служба в контрразведке — никто из четверых не вызывал, даже фон-Шток, самолично расстрелявший до десятка своих неблагонадежных солдат. Это обстоятельство было Чека неизвестно, но фон-Шток со дня на день ждал, что оно обнаружится. На допросах, однако, держался твердо, и даже подал заявление о желании идти добровольцем на польский фронт, защищать Советскую Россию. Втайне мечтал об одном: сбежать, а если пошлют на фронт — передаться полякам.

Первым освободили Лепехина. Он был на работе, выгружал вместе с другими арестантами дрова с баржи и — возвращаясь — услышал веселый голос письмоводителя тюремной конторы:

— Собирайте, Лепехин, манатки. На волю!

Криво усмехнулся дрожащими губами:

— Шутить изволите, товарищ?

А через полчаса уже связывал пожитки и, поблескивая влажными глазами, горячо пожимал руки остающимся.

— Авось увидимся… Знаете, гора с горой… или… как это говорится…

И не договорив, кивнул головой и вышел, волоча за узловатые ремни потертый чемоданишко.

Шел как пьяный, смотрел на небо, на солнце, на деревья, на дома. И казалось странным, что другие идут по улице равнодушно, должно быть не зная: какое это большое счастье — идти по улице, смотреть, видеть. В Соборном сквере присел на скамью. Сердце колотилось смешно и глупо, тоже пьяное. Улыбаясь, смотрел на прохожих, провожал взглядом женщин.