Николай Москвин - Конец старой школы

— Дело, Игнатий Тихонович, не в программе, а…

— …а в том, как ее проходить.

Голова круто в бок, мягко:

— А как же ее проходить, гражданин Гришин, или кто это сказал — Кленовский?

— Мы оба сказали. Нужно по-новому смотреть…

Злое, побледневшее лицо надвигается на парту. Ватное, мягкое — взвизгивает:

— Молчать! Что же, вы меня будете учить, как читать историю? Может быть, тогда потрудитесь на кафедру взойти! А я уж посижу за партой…

И Семьянину вдруг весело: Кленовский на кафедре, а он сидит за партой. Косая улыбка поднимает правую щеку.

Ах, вот Телегин еще…

(…Прошлый год… забастовочный пикет — Телегин: «Вы меня не агитируйте, я вас всегда, Игнатий Тихонович, уважал… После революции вы веселый были… Я думал, вы за забастовку, за нас, а вы против». И теперь то же упрямое, узкое лицо.)

— Мы вас, Игнатий Тихонович, не хотим учить. Вы знаете, конечно, больше нас, но вы, главное, не говорите всё, как по-настоящему было! Правда, не говорите! Какой же, например, Александр Третий миротворец, когда его звали «жандарм Европы»?! Петр Великий, может, в сравнении с другими царями, и светлая личность, но, во-первых, казнил стрельцов, бунты подавлял, войны вел… и вообще, главное, одним словом… это царь, а вы, Игнатий Тихонович, на него молитесь!..

Вялое, подергивающееся лицо плывет от парт в угол… Вот бы сюда «его», чугунного, со страшными плечами великана. Высочайшие ножницы и… шеи-стебельки.

— Довольно! После урока поговорим… Продолжаю… Я остановился на…

16 сентября

Три дня назад прошел слух, что вместо Броницына будет у нас в шестом по русской литературе Цоколев. Новый преподаватель. Хорош он, плох — неизвестно. Но только мы стали хлопотать и через учком и через директора, чтобы нам оставили Броницына. Директор нас не принял и сказал, что это не наше дело, — выбирать преподавателя, что Реальное — не университет.

Но устроилось все к лучшему — остался Броницын. Он строг, ехиден, учеников подковыривает, если, например, кто сдерет у соседа сочинение. Василий Андреевич тогда берет две эти тетрадки, читает вслух классу и начинает издеваться. Но его все-таки любят. У него — справедливо. Сегодня можешь двойку получить, а завтра — пять. А большинство так: двойку поставил и, как хорошо ни отвечай потом, — три с плюсом, самое большее — четыре. На лето задавал нам читать и делать выписки из того, что особенно нравится. Я теперь это всегда делаю.

Телегин же сказал, что выписывать не будет. Читает много, но выписывать некогда. Кстати, говорит, что и дневник бросил писать еще с Херсона, с лета, — тоже некогда. Ну, это чепуха! На дневник всегда можно время найти. Хотя я тоже все реже и реже пишу.

Сегодня говорил с семиклассником. У них то же самое: значит, Толстого, Чехова, Куприна, Бунина и других русских классиков в Реальном не успеем пройти! Зачем же тогда мы четыре года трубили Хераскова, Карамзина, Тредьяковского и прочих! Только язык ломали.

Я читал недавно «Поединок» Куприна. Вот бы его разобрать с Василием Андреевичем! Интересно! Еще прочел Чехова, — забыл, как называется. Это, в общем, у студента живет девушка, которая его любит, но он ее не совсем, хотя она ему как бы жена. И вот они должны расстаться. Но он готовится к экзамену по анатомии и просит ее подождать немного. Она снимает кофточку, а он рисует у нее на теле углем ребра и их нумерует — где какое ребро.

В общем рассказ смешной, хотя я не смеялся. Как это можно так с девушкой поступать! Вот, например, с В. или даже с Асей. Ни за что! (Кстати, как я Варю давно не встречал!)

Мы говорили с Броницыным о программе, а он говорит, что в программе Толстой и Чехов есть, но до него седьмой класс обычно не доходит — не хватает времени. Только-только Гончаровым и Тургеневым закончить!

27 сентября

С законом божьим что-то неладное происходит. Мало ходят на него. Преподает у нас тот же желтоволосый батюшка, что когда-то был еще в нижнем этаже. Если бы на Епифанова не ходили — еще понятно, но желтый строгий — не подступись.

У младших на Епифанова ходят, но ходят, понятно, ради баловства, ради смеха. Далекое, невозвратимое время! А всего два-три класса отделяют нас от этих веселых уроков… «Телегин, Каретников, Бричкин, Тарантасов, турусы на колесах, пшел вон из класса!» Я не понимаю только одного: если бы педагогический совет хотел, чтобы действительно учили закон божий, то надо было бы, чтобы желтый батюшка преподавал во всех младших классах, и тогда бы там не баловались. А Епифанов — в старших. Понятно, старшие при нем не дурачились бы. Кроме того, Епифанов ведь — академик и может заинтересовать старших больше, чем простой батюшка, то есть желтый.

Кто-то пустил слух, что закон божий теперь не обязательный. Но директор приказал классным наставникам «внушить» нам, что это вздор: закон божий обязателен, как и алгебра, физика и прочее. Но все же кое-кто не ходит и агитирует других не ходить, потому что, говорят, бога нет, к чему учить о несуществующем!

Конечно, не мне решать, есть он или нет, но только непонятно. Если бога нет, тогда зачем церкви существуют, почему есть миллионы верующих — и не старухи, а даже профессора и вообще ученые. Или отец, не стал бы он мне говорить неправду! Он сам в церковь ходит, говеет. Значит, бог есть.

Но если он есть, тогда зачем он допускает, чтобы кто-то сомневался в том, что он есть? Какая ему радость! Раз он всесильный, то он может внушить всем сомневающимся, что это вздор и что бог, конечно, есть! Но сомневающиеся все-таки имеются. Значит, он им внушить не может. А раз не может внушить, значит, он не всесильный, а раз не всесильный, значит, не бог. Вот что получается, но непонятно!..

Между прочим, о преподавании закона божьего хотят устроить в этот четверг родительское собрание. Вот бы пролезть с учкомовцами (они, конечно, будут)…

Может быть, на собрании выяснится окончательно и безусловно, есть бог или нет!..

Председатель родительского комитета рыжебородый Яшмаров грузно встает. Никелированный звоночек трепещет во взмокшей руке. Звук тонкий и нежный, будто хрупкое чоканье хрустальных рюмочек.

— Господа! Вопрос, во всяком случае, ясен! Не будем слишком строги. Ученический комитет будет не лишним нам… Во всяком случае, мы его поставим в известность. Итак, голосую: кто за то, чтобы впустить ученический комитет… раз, два, восемь… Разрешите считать, большинство. Будьте любезны, — жест к двери, — попросите их!..

Дверь настежь. Собрание снисходительно косится на дверь: сейчас «они»…

И вот: тихо, будто в церковь, входят. Ладонью волосы вниз, вверх, вбок (у кого как: прямой пробор, ежик, пробор сбоку). Чем дальше — шаг свободнее, смелее… Их позвали, они нужны. Но почему не с начала собрания, почему только сейчас?..