Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Коногон крикнул:

— Эй, мальчик, подбери сопли, губернатор скачет! — И хотя он шутил, худое лицо его имело измученное и злое выражение.

Под конец дня, когда Степка увидел, что шахта не заваливается, что не произошло пожара и взрывов, а лишь унылая тишина и мрак висят над ним, ему стало тоскливо.

Партии вагонеток ходили редко. Одну гнал высокий худой коногон, шутивший со Степкой, другую водил совсем молодой парень, чуть постарше Пашки. Этот парень был жесток со своей лошадью: когда она останавливалась, он бил ее по голове тяжелым куском сланца, ругался страшными словами, и лошадь, видно, его ненавидела — она прижимала уши, шла боком, норовила лягнуть или укусить.

Кроме коногонов, почти никто не ходил по далекой продольной. Раз прошел чернолицый забойщик, посмотрел на Степку и сказал:

— Что, парень, дежуришь?

Когда худой коногон возвращался порожняком, Степка вкрадчиво спросил:

— Дядя, а что тут кушают? Очень хочется.

— Что едят? — переспросил коногон и остановил лошадь. — Едят разное: забойщики — уголь, крепильщики — обаполы [2] Крепежный лес. , глеевщики — породу.

Потом он сказал:

— Ты, дурак, должен всегда при себе хлеб иметь. Упряжка двенадцать часов, — если не евши сидеть, то на-гора не подымешься, такое получится ослабление.

Он достал из кармана ломоть хлеба и отломил маленький кусочек.

— На уж, возьми, — сказал он и крикнул лошади: — Эй, Маруся, заснула!

Степка старательно жевал хлеб и размышлял обо всем, что случилось за последние дни. Хотелось спать. Он вспомнил слова дверового Сашки и поднялся на ноги, прошел несколько шагов. Когда же кончится проклятая упряжка? Как там хорошо, наверху: быстрый дым летит из заводских труб, мальчишки затевают игру, брешут собаки.

Степка садился и снова вставал, пробовал прыгать на одной ноге, стучал кулаком по двери, но тяжелая сонливость не проходила…

Должно быть, Пашка ухватил Степку за ухо. Он вскочил, полный ярости и страха.

Прямо в лицо мальчику глядел белый глаз подземной лампы, а человек в клеенчатой тужурке теребил его ухо и говорил на ломаном русском языке:

— Очень сильно спишь, мальчик!

Рядом стоял знакомый десятник.

— Арчибальд Петрович, мальчонка первый день работает. Круглый сирота, — сказал он.

Англичанин отпустил Степкино ухо и удивленно спросил:

— Круглый?

— Ну, ни отца, ни матки у него.

Англичанин похлопал Степку по плечу и сказал:

— А, очень хорошо. Семьдесят пять копеек штраф вычесть.

Они ушли, а через некоторое время десятник вернулся и сказал:

— Вот ты в первый день и заработал четыре гривенника, дурак, а тридцать пять в контору еще будешь должен. Хорошо, он сильно выпивши был, а то не посмотрел бы, что первый день…

— Дядя, — спросил Степка, — долго еще тут сидеть?

— Забойщики пройдут, и ты с ними пойдешь, — сказал десятник.

Ужасное уныние охватило мальчика. Раньше одна лишь мать заставляла его носить воду, собирать уголь и бегать в лавку, — ее можно было не слушать, хитрить. Материнская лупцовка не страшила Степку. Здесь же множество людей следило за ним, заставляло его дежурить около чертовой двери. Если забойщики пройдут другой дорогой — он навсегда останется под землей. А мать в участке, о нем и не вспомнит никто. От таких мыслей стало бы тошно и взрослому человеку.

Степка совсем уже собрался умирать, когда послышались милые людские голоса и на штрек вышла угольная артель.

Видно, забойщики устали — всю длинную дорогу они шли молча, лишь изредка кто-нибудь ругался, ударяясь о низкий свод.

Но вот Степка снова попал на подземный рудничный двор, протиснулся между грязных, мокрых людей и вошел в клеть.

Снова захватило дыхание от стремительной быстроты, снова замелькали камень и дерево обшивки, снова заблестела вода. Но сейчас, когда клеть неслась вверх, Степке казалось, что она проваливается в глубину. Серый рассеянный свет показался где-то очень высоко над головой, ноздри ощутили сухость и тепло земного воздуха.

Торопясь и спотыкаясь, выбежал Степка из надшахтного здания. Снова над ним стояло прекрасное высокое небо, ветер коснулся его лица, радостной и оглушающей музыкой был полон воздух. Голос гудка казался добрым, стариковским. Он ничуть не походил на утренний пронзительный вой, о котором говорили рабочие:

— Вона черт кричит, зовет уже…

Степка размазал угольную пыль по лицу, надвинул на самые глаза картуз и представлял себе, как, зайдя в поселок, презрительно поглядит на девчонок, толкнет плечом Пашку и обругает его грубым шахтерским словом. Потом он неторопливо вынесет во двор корыто, ведро…

Жениться разве? Тогда все будет делать жена, а он, помывшись, слепой от мыльной воды и упавших на глаза мокрых волос, протянет руку и скажет недовольно: «Вот дура баба, полотенцу сюда давай».

Рядом с ним шли красные от рудной пыли, прославленные своим босячеством и пьянством катали, серолицые, мрачные мартеновцы, коренастые прокатчики, белые от известки женщины с шамотного завода, степенные слесари и механики, черные черти шахтеры, надменные машинисты, красноглазые оборванные чугунщики.

— Эй, Степка! — позвал чей-то знакомый голос.

Степка оглянулся — за ним шел Пахарь.

— Ты где, в шахте? — спросил он.

— Ну да, в шахте, — ответил Степка.

Они пошли рядом, и суровый человек Пахарь, однажды отлупивший Степку, сейчас разговаривал с ним, как с равным.

— Случай-то какой, — усмехаясь, говорил он. — Боков старый под кран кинулся, так ему голову и отчикало.

Степка, радуясь, что ведет солидный, взрослый раз-говор, хрипло спросил:

— Пьяный он был?

— В том и штука, совсем не пьяный, — таинственно сказал Пахарь. — Как старуха удавилась, он ни одной ночи не спал, ходил по двору, бормотал, а сегодня, когда третью печь выпускали, подошел к крану да как рванется…

Во дворе дети окружили Степку, но губастая Верка испортила торжество. Гнусавым голосом она закричала:

— Арестант, арестант… арестантская морда…

В освободившуюся комнату Боковых въехали новые жильцы: Гомонов, вдовец, газовщик из доменного цеха, его дочка и старуха мать. На второй же день с ними произошел смешной случай. Всю ночь боковский кот стучал лбом в окно, а утром ворвался в комнату и спрятался от старухи в духовку. Старуха решила, что кот ушел, и занялась хозяйством, растопила плиту. Обгоревший кот вырвался, выскочил во двор. Старуха погналась за ним, но кот залез в угольный сарай и, сидя там, кричал.

Когда Степка вернулся с работы, мальчики уже вытащили кота из сарая и, стоя над ним, совещались, что делать.

Покойная бабка Авдотья любила этого седого толстого кота. Усы у него росли только на одной щеке, со второй их весной срезал стеклышком Степка.