Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Чугунщики сразу заметили, что Степан в цехе робеет и не может долго стоять спиной к домне.

На второй же день скуластый, с могучими плечами парень, который всегда смеялся, подошел сзади к Степану и изо всех сил ударил чугунной чушкой по листу волнистого железа.

— Беги! — сквозь грохот железа услышал Степан.

Ему показалось, что у домны выпал бок и масса чугуна и шлака валится на головы рабочих. Подхватив лом, он кинулся бежать через литейный двор. Хохот чугунщиков остановил его. Даже в этот миг растерянности и смущения Степана поразила необычность веселья на запачканных лицах. Смеялись все — сам первый горновой Мьята, «таинственный старик», смеялся.

— Ломик все-таки захватил, — кричали чугунщики, помирая от смеха.

Через два часа, перед самым пуском плавки, когда волнение охватило и Абрама Ксенофонтовича и Мьяту — они вместе поругивали газового Мастера, — с литейного двора послышался отчаянный крик: «Спасайся!» — и мимо Степана пробежал человек, размахивая руками.

Степан бросился бежать, споткнулся на ступенях литейного двора, едва удержался на ногах и тремя прыжками очутился на железнодорожных путях. Сверху на него глядели чугунщики, приседая от хохота, и замасленный машинист, подвезший к плавке шлаковые ковши, кричал, протискиваясь, в свое окошечко:

— Как заяц. Ей-богу, аж уши прижались!

Степан вернулся на литейный двор, опустив голову, тяжело дыша от злобы и стыда.

— Слышь, Митюха, ты не серчай, — сказал удивленный парень со всегда полуоткрытым ртом, как буква «о», — ведь ребята все беспокоятся, как бы тебя не повредило!

— Иди! — крикнул Степан дрожащим голосом.

Все эти люди привлекали его, это был его мир. Но ему хотелось каждому чугунщику набить морду — такую обиду чувствовал он. Степан даже не знал их имен и, только наблюдая за ними, различал их так: один всегда смеялся, второй все время ругался, третий всему удивлялся, четвертый, пожилой, все время кряхтел и божился, что работа не по силам, а пятый молчал и хмурился. Был еще Мишка Пахарь, и Степан видел, что он по-прежнему ничего не боялся, лез в самый огонь, с бледным, сумасшедшим лицом, и легко приходил в ярость.

Когда чугунщики травили Кольчугина, Мишка Пахарь усмехался, а после, увидя приближавшегося Степана, отвернулся, очевидно не желая идти против товарищества. Степан спросил у него:

— Мишка, чего это они?

Пахарь посмотрел светлыми глазами ему в лицо и раздельно ответил:

— Что я тебе?

— Человек ты дешевый, — сказал Степан, — я думал, ты товарищ.

— Не плачь надо мной, — ответил Пахарь и, точно выжидая, продолжал смотреть Степану в глаза.

Степан отошел.

— Ладно, посмотрим, ладно, — говорил Степан про себя, но теперь он уже не жалел, что не пошел в город, — упорное и злое чувство охватило его.

Исподлобья поглядывая на работавших рядом людей, он не чувствовал себя потерянным и одиноким.

— Ладно, посмотрим, ладно, — повторял он.

Пожилой, всегда вздыхавший чугунщик пробежал мимо него и, оглянувшись, остановился. Он приблизил к Степану свое изуродованное лицо, покрытое крупными розовыми пятнами оспы, меж которых росла клочковатая борода, и сказал:

— Ничего, парень, ничего. Я вот тоже терплю.

Степан на мгновение поднял голову и, посмотрев на добрые мокрые губы, маленькие младенчески мутные глаза чугунщика, ответил:

— Я что, только зачем они это…

Он чувствовал, как тепло человеческой доброты коснулось его, и ему сделалось хуже на душе, тоскливей.

— Вот, вот, — сказал чугунщик, — ты терпи. Работа-то какая, вот люди от нее такие и становятся.

— Эй, Емелько, Сапог, чего ты там? — крикнул Мьята.

Он стоял у фурменной гляделки, высокий и грозный, в низко надвинутой на лоб брезентовой шляпе, с седеющими большими усами, и покашливал, оглядывая окружавших его подручных.

Пред пуском плавки не только чугунщики, шлаковые и формовщики, робея, слушали его отрывистые приказы, но и сам мастер — необъятный хитроглазый Абрам Ксенофонтович — робел перед ним и беспокоился, как бы Мьята не опозорил его перед рабочими.

Мьята кивнул шлаковому. Яркая подвижная жидкость потекла по желобу, густой белый дым клубился над ней. Степан, распрямившись, глядел, как шлак хлестал в жерло ковша, стоявшего на путях; отошедший паровозик, точно оробев, молчал. Трепещущие, легкие искры взлетали над разверстым жерлом ковша и, рассыпаясь, гасли.

После выпуска шлака предстоял пуск чугуна. В каждой человеческой работе есть несколько мгновений, когда сердце рабочего сжимается сомнением и радостной тревогой. И сколько бы ни работал человек, как бы ни был привычен и опытен в своем деле, никогда не теряет он этого чувства. Его знает и лысый старик машинист, открывший поддувало паровоза, мчащего огромный товарный состав по уклону железнодорожного полотна; знает его и многоопытный запальщик, отпаливший бесчисленные бурки, когда, оглядев в последний раз тихий забой и ласковый язычок лампы Вольфа, он касается пальцами палильной машинки; знает его и широкогрудый, похожий на рыцаря прокатчик в миг, когда приготовился зажать щипцами вырывающуюся сквозь вальцы раскаленную голову стремительной железной змеи; знают это чувство и доменщики, когда, ведомые горновым, подходят с длинным железным ломом к чугунной летке и, ахнув, все разом ударяют по закаменевшей глине, ощущая клокотание и тяжесть освобожденного из руды металла. И, пожалуй, это чувство глубже переживал седой Мьята, стоявший грудью к самой летке, чем Степан. У юноши чувство это было затемнено боязнью, старик испытывал его ясно, во всей глубине.

Негромко ухая, рабочие раскачивали огромный лом с концом, расклепанным в заостренную лепешку, и вонзали его в глину, поворачивали, кроша прочный пластырь из глины и коксовой мелочи.

В эти минуты все люди, бившие буром по чугунной летке, были крепко связаны дружбой работы, недоступной одному человеку и осуществимой усилием многих.

Но вот вдоль бура пошел белый дым. Еще удар — и из летки прыснули искры. Все невольно отпрянули, и один лишь Мьята не отпрянул. Огонь, искры, палящий дым вырывались из летки, жгли и слепили рабочих. Они били быстро, стиснув зубы, отворачивали лица, закрывая глаза, уже все охваченные желанием отшатнуться, бежать. И только Мьята да Мишка Пахарь, закричавший вдруг полным голосом, казалось, хотели влезть в самое огненное пекло горна.

После Степан слышал, как рабочие восхищенно говорили про Мьяту:

— Усы горят, а он все лезет, ему все нипочем.

Когда чугун пошел в канаву, не верилось, что разумно расходящийся по формам поток, медленно и аккуратно принимающий вид чинных четырехугольных чушек, несколькими мгновениями раньше буйствовал и ревел в горне и что кучка оборванных людей с усталыми лицами, опущенными плечами подчинила его и усмирила. Они не чувствовали себя героями, не гордились. Молчаливый закуривал. Мрачный рассматривал свежевыжженную дыру на своей куртке и ругался, а рябой Емельян Сапожков сочувствовал ему. Абрам Ксенофонтович кричал на старшего формовщика и размахивал короткой, толстой, но очень подвижной рукой. Веселый парень, подойдя к Степану, спросил: