Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

— По меди паяна, ловко! — сказал кто-то.

— Да, сработана на совесть, — поддержал Пахарь.

— Стой, сволочь, уходишь? — крикнул Лобанов и схватил Затейщикова за руку.

Мишка Пахарь внезапно размахнулся и ударил Затейщикова в скулу. Обычно драчливый Затейщиков даже не сопротивлялся. Он тотчас отдал деньги, а когда его стали бить довольно свирепо по затылку и по шее, вдруг рванулся и кинулся бежать.

— Монету эту нужно в ставке утопить, — предложил Лобанов.

— Давай ее мне, я ее в мартеновскую печь кину, — сказал пожилой рабочий.

Но Степан положил ее в карман и сказал:

— Не бойсь, я ей ходу не дам.

Кто-то посмеялся:

— А кто тебя знает!

Но Мишка Пахарь сказал:

— Нет, Кольчугин не такой, это будь уверен. — И все поверили ему.

Монета осталась у Степана.

Зашли снова в трактир, выпили по кружке пива, расплатились деньгами, взятыми у Затейщикова, и стали хохотать.

— Я ему крепко дал, вроде как ты мне тогда, — сказал Мишка Пахарь, рассматривая руку.

— Пошли на Первую? — предложил Степан.

То и дело появлялась у него беспокойная мысль о химике: «Не ждет уже, верно, а завтра выгонит. Да я его упрошу: получка…»

На Первой линии было душно: камень мостовой и стены домов, разогревшиеся за день на солнце, теперь сами излучали тепло. Пыль и песок скрипели под ногами гуляющих, шуршала шелуха подсолнуха. Извозчики и приехавшие из окрестных рудников линейки двигались шагом, кучера то и дело кричали: «Эй, поберегись!» Пассажиры, с лицами, наполовину закрытыми капюшонами брезентовых пыльников, привставали с сидений, орали сердитыми голосами, но гуляющие не уступали дороги. Они шли плотной, неторопливой толпой, толкаясь, мешая друг другу, сплевывая сухую пыль, поднятую тысячами ног, иногда останавливались, зажатые среди потных тел, потом снова шли вперед и, дойдя до кирпичного двухэтажного здания банка, поворачивали обратно. А тут же рядом тянулись тихие, пустынные улицы, где ходить было просторно и удобно. Гуляли только от завода до банка. И многие рабочие приходили с привокзального поселка, богатого садами и зеленью, чтобы, медленно, с трудом пробираясь, сделать десяток кругов в толпе, окутанной пылью, душным запахом пота и облаком махорочного дыма.

Степан и Пахарь вошли в толпу. Мерный говор, красные, оживленные лица гуляющих, далекий гул завода, медленное, сопряженное с сотнями людей движение — все это казалось очень приятным. Часто в двигавшемся навстречу потоке попадалось знакомое лицо, приятели перекликались; а спустя некоторое время снова встречались те же знакомые лица, весело поглядывали полупьяные глаза. И от этого беспорядочная толкотня ощущалась как ритмичное, стройное движение — гулянье.

Когда навстречу шли девушки под руку с парнями, их но трогали, а если девушки шли своей шеренгой, их задевали, толкали, поднимался смех, веселая руготня.

Вдруг Степан увидел раскрасневшееся лицо Верки, шедшей навстречу.

Степан толкнул Мишку в бок и сказал:

— Вон сестра твоя!

— Ты что, испугался? — рассмеялся Мишка и громко крикнул: — Верка!

Они остановились на мгновение, и Степан невольно расставил руки, чтобы уберечь девушку от толчков. Но она сама могла себя отстоять. Поглядывая на Степана веселыми глазами, она толкнула кого-то локтем, сердито огрызнулась, но тотчас же рассмеялась. Она была одета в розовое платье, на шее ее висела нитка стеклянных бус, в ушах поблескивали маленькие сережки. Несколько толстые губы, по-детски оттопыренные, придавали прелесть ее лицу с дерзкими круглыми глазами взрослой женщины.

— Пошли, а то затолкают, — сказала она и взяла Степана за руку.

Впереди их шел Мишка, рядом с подругой Веры, высокой, сутулой девушкой.

И Степану открылась вся прелесть гулянья.

Плечо девушки касалось его плеча, немного влажные теплые пальцы переплелись с его пальцами. Она окликала подругу, брата, смеясь заговаривала со встречными, а Степан шел молча, захваченный острыми, неведомыми ему ощущениями. Все в нем сразу смешалось: и хмель от выпитого вина, и блеск глаз подвыпивших людей, гул голосов, шарканье сапог, далекий рокот завода и новое, не испытанное им никогда, томящее чувство.

А девушка, смеясь, косила глаза в его сторону. Иногда, стиснутые толпой, они невольно прижимались друг к другу и, когда снова становилось просторней, несколько секунд медлили отодвинуться.

Он бы ходил так до гудка на первую смену, но Верка, увидев подруг, собиравшихся домой, сказала:

— А ей-богу, я есть захотела… Эй, девочки, стойте, вместе пойдем!

Она наскоро простилась со Степаном, крикнула ему:

— Приходи, Степа, в воскресенье, — и побежала догонять подруг.

Он пришел домой в двенадцатом часу ночи. Мать и Марфа сидели за столом; мать шила, а Марфа смотрела на нее, положив руки на край стола.

— А, ученик пришел, — сказала Марфа. — Ты гляди, что тебе мать приготовила.

С подоконника были сняты горшки и кастрюли, чистый лист белой бумаги, красиво вырезанный, как скатерть с бахромой, покрывал его; посередине стояла ученическая чернильница, рядом с ней лежали тонкая ручка и карандаш. Мать, не поднимая головы от шитья, улыбалась. Редко Степан видел улыбку на ее лице, и это выражение довольства, покоя в глазах, обычно сухих и суровых, а сейчас мягко блестевших из-под полуопущенных ресниц, поразило его.

— В город ходила, весь инструмент купила, — улыбаясь, рассказывала Марфа.

— Да чего рассказывать, — с деланным недовольством сказала мать и посмотрела на сына. Она, видно, нарочно удерживалась от этого прямого взгляда, который был ей так приятен.

Она ждала сына с занятий и разговаривала с Марфой.

— Чего ж, — говорила Марфа, — бывает, выучиваются на инженеров. Мне рассказывали, один в Мариуполе такой есть, из самых из простых. Достиг знания — и все…

— Верно, есть? — спрашивала Ольга.

— Ей-богу, люди говорят — правда. Только, рассказывают, собака он для рабочих. А как будто отец его в Каменском известь к домнам подвозил. И он сперва в заводе был, а потом выучился, достиг знания. — Она, зевая, добавила: — Эх, Ольга, Ольга, ты еще от детей дождешь…

Одно лишь короткое мгновение смотрела Ольга на сына. Он стоял, немного расставив ноги, подавшись вперед туловищем.

— С получкой вас, Степан Артемьевич, — сказала она.

— Ох ты, дух какой спиртной от него, — весело добавила Марфа.

Степан видел, как с силой зажала мать в кулак недошитые штанишки Павла. Степану хотелось объяснить ей все, успокоить, но он отвернулся и, не глядя на мать, стал рассказывать про случай с Затейщиковым.

— У тебя, что ли, монета эта? — спросила Марфа.

— Вот.

Марфа взяла монету, повернула ее меж пальцев, кинула на стол и, вдруг стукнув кулаком, сказала: