Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Он искал повода к драке, до которой пьяный был охоч; все знали это, и когда Мишка тяжелым взглядом остановился на Лобанове, тот поспешно подтвердил:

— Правильно, раз рабочий хочет погулять… — И Мишка снисходительно кивнул.

Затейщиков, работавший раньше глеевщиком на шахте, рассказывал:

— Был у нас штейгер один, Вадим Петрович; вот был человек, вроде Воловика, ну прямо спасения от него никакого. Маленький такой, невидный из себя, но вредный, прямо какое-то удивление. Знаешь, в шахте спать народ любит; притомленный человек, ну и уснул. Вот он их и ловил, спящих. И что делал — ей-богу, не вру: возьмет палочку, вымажет в…, его в шахте много, ну вот и мажет по губам, а потом ногой поддаст, кричит: «Вставай скорей, мед по губам течет!» Ей-богу, не вру, я тому самовидец.

— Убить его надо было… Верно, Степка, надо было убить? — сказал Мишка Пахарь, глядя тяжелыми, пьяными глазами в лицо Кольчугину.

— Ты постой, я расскажу, — перебил Затейщиков. — Я все расскажу, ты, пожалуйста, не беспокойся, я расскажу, вот все расскажу. Конечно, решили его извести. Что только ни делали — не изводится никак. Лаву завалили, сами чуть не пропали, а он вылез. Инструмент роняли сверху — ничего ему, и все злей делается, ей-богу, озверел прямо; он уж понимал, конечно.

Затейщиков улыбнулся во всю ширь своего большого лица и продолжал:

— Вот был у нас там квершлажок, узкий-узкий… Качали по нем добычу с нижнего горизонта. Крутой квершлаг и узкий — беда! Идет вагончик — прямо за стойки цепляет. Тут, конечно, условились: как пойдет Вадим Петрович снизу, на коренную, плитовые сразу сигнал дадут: идет, значит, и сверху от лебедки пустят орла — вагон дикий, без каната; сорвался — и все. А им не разминуться никак.

— Ловко, — сказал Лобанов.

— Конечно, ловко, да ты слушай! Дождались, сигналят снизу: пошел Вадим Петрович по квершлагу. Ну, значит, пускай! Переглянулись, подводим вагончик, а лебедчик там был старичок. «Подожди, говорит, ребята, он услышит, что загремело, и обратно побежит, пускай повыше поднимется».

— Ловко, — снова, сказал Лобанов.

— Конечно, ловко. Орла, знаешь, как слышно? На всю шахту гремит. Вот стоим, ждем, тихо! И не смотрим друг на дружку… но тихо! Тут старичок лебедчик, аккуратный старик такой, рукой показывает: пустить время… Ну и пустили… Пошел сперва тихо, потом как загудит… стойки рвет! Мы стоим, слушаем. Потом стихло. Подошли к квершлагу, смотрим — черный-черный, ну, знаешь, шахта. Стоим, молчим. Лебедчик слушал, слушал, перекрестился: «Ну, слава богу, извели». И только он. сказал, слышим, шумит в квершлаге — идет человек кверху. Я думал, помру, испугался: идет покойник! Стали, стоим. И, понимаешь, вылез, сукин сын, страшный, губы дрожат, руки трясутся. Посмотрел на нас, дикой такой весь, и пошел по коренной. А мы тоже стоим и молчим. Он, оказывается, как услышал орла, за верхние стойки уцепился руками, ногами и подтянулся, а орел под ним пролетел. Вот какое дело…

— Ловко, — сказал Лобанов и сокрушенно покачал головой.

— Так и ушел? Но надо было ждать, дурак этот лебедчик, сразу пускать надо было, — сердито и трезво сказал Пахарь.

— А мы почем знали. Мы ведь как лучше хотели, — оправдываясь, сказал Затейщиков.

— Дурак ты. Я бы пустил — не ушел бы, — сказал Пахарь и добавил: — Ничего, еще посмотрим, кто кого оштрафует. На домне тоже можно, получше вашего орла.

Все быстро поглядели на него, но он повернулся к Затейщикову и сказал:

— Ну что, кинем?

— Жалко мне твоих денег, — ухмыляясь, сказал Затейщиков.

— Постой, успеешь, — сказал Степан и спросил: — Что ж, он так и остался, штейгер?

Затейщиков махнул рукой и сказал:

— Куда там остался! Он, говорят, болел после этого, месяц целый лежал. А потом подался с этой шахты, и слуху не стало.

В пивную вошел водопроводный рабочий Дубогрыз, широкий мужчина с большой квадратной головой и глазами внимательными и неподвижными, как у кота.

Он всегда ругался матерными словами и произносил их в таком непомерном количестве, что даже Затейщикову становилось в его присутствии душно.

Он подсел к чугунщикам, и ему налили водки. Выпив, он обтер усы, пожевал кусок розоватой воблы, покрытой белой соляной изморозью, и назидательно сказал:

— Хорошая рыбка, первая закуска. — Потом поднял голову и, почесывая заросшую шерстью шею, спросил: — Слыхали, случай какой в Киеве произошел? — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Еврей одни, Мендель Бейлис, мальчика православного зарезал, кровь из него всю выточил.

— Зачем это? — удивился Затейщиков.

— На мацу, хлеб у них такой пасхальный, на крови его замешивают, нахальные люди очень.

— Врешь, никакой они крови не вытачивали, — сказал Степан.

— Что? А в газете тоже врут? — спросил водопроводчик и достал из кармана листок. — На-ка, видал? «Двуглавых! орел». — И он начал читать, про несчастную женщину Веру Чеберякову, которую «они» напрасно обвинили в убийстве православного мальчика, про пещеры, где нашли тело мальчика, все исколотое кинжалом и шилом, про православного дворника, видевшего, как чернобородый человек в котелке тащил к пещере мальчика Андрюшу…

Он читал медленно, по складам, и каждый раз, поднимая голову, долго, внимательно смотрел на слушателей, особенно долго и внимательно смотрел он на Кольчугина. И всем делалось нехорошо от взгляда водопроводчика.

Мастера, состоявшие в Союзе русского народа, часто затевали с рабочими такие разговоры. Во время этих разговоров собеседник становился ласков, восторженно улыбался, похлопывал по плечу, скучно и долго говорил о православии, братстве славян, о великой матушке Руси, потом вдруг измученным, плачущим голосом начинал проклинать смутьянов, студентов, внутренних врагов, измывающихся над православием, заставляющих страдать обожаемого государя императора… И рабочие слушали эти разговоры молча, все время ощущая на себе внимательный взгляд собеседника, сознавая, что каждое необдуманное слово, сказанное в ответ, может принести беду: возьмут на заметку, выгонят при нервом случае, а то еще вышлют по этапу на родину; а сурова и недобра была орловская, курская и гомельская родина к, своим рабочим детям, попадавшим на нее по этапу… И самые легкомысленные и бездумные, как чугунщик Затейщиков, чувствовали ложь этих разговоров, хотя и любили иногда покуражиться, облаять татарина или белоруса. Ведь все они, белорусы, украинцы и русские, работали вместе, связанные узами рабочего товарищества, всех их одинаково обсчитывали в получку, все они спали в сырых хибарках и вместе ели борщ, сваренный артельной кухаркой, сударушкой, из общего котла.

Но на этот раз слушать чтение было занимательно. Оно затягивало, как затягивали все рассказы о покойниках, бродящих по шахтным бремсбергам и уклонам, о заживо похороненных красавицах, обо всем страшном и таинственном, что случалось при жизни и после смерти. Степан представлял себе пещеру, городовых, светящих шахтерскими лампочками, — все, о чем так подробно было рассказано в газете «Двуглавый орел». Вдруг мелькнуло перед ним, как живое, насмешливое, веселое лицо Ткаченко. Он взглянул на товарищей и, прерывая чтение, крикнул: