Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Он работал, сбивал с фартука искры, как-то совсем бессознательно уклонялся от бегущих мимо рабочих. Одна и та же мысль тревожила его: «Неужели запретят?» Что плохого в том, что он занимается с химиком? А как успел! Уже дроби проходит, географию читает, карту купил себе в городе, две толстые тетрадки исписал.

Обида заполнила его душу… Ведь дается все тяжелым трудом! Как хочется спать по вечерам. Шутка сказать: день проработать у доменной и потом сразу сесть заниматься. Он и средства нашел обманывать сон: не делать ни на минуту перерыва, «бежать без остановки», все время напряженно думать, писать, читать, внутренне подгоняя себя: «Скорей, скорей, скорей».

А как мучительно вставать по утрам, когда каждая косточка просит покоя! А как сладко мельком глянуть на лицо матери! Когда она сторожит ночную работу Степана, у нее такое выражение, точно вот-вот раскроется потолок и комната озарится небесным светом… И как приятно видеть удивленное лицо химика, когда он говорит: «Ого, это отхватил!..» Решенная задача, понятая страница книги вызывали в нем радостное чувство, странно напоминавшее дни работы на шахте: выезжая на поверхность и видя солнце, ощущая щеками, ресницами сухой, ветреный воздух, он вдруг пьянел от простого счастья быть на земле, жить на ней… И эти занятия, это напряжение мысли доставляли ему такую же острую и простую радость.

Плавка кончилась перед самой сменой. Рабочие, отдуваясь и утирая потные лица, отходили от печи, присаживались, закуривали. Степан снял брезентовые ладошки, сунул их за пояс и пошел к мастеру.

Абрам Ксенофонтович сидел на деревянной лавке у крошечного тусклого окошечка и рассматривал грязные накладные бумажки.

— Так, пришел, — сказал он, увидев Степана. — Поди-ка сюда.

Его толстое лицо выражало важность, усталость и равнодушие, а глазки смотрели живо и весело.

— Ты что ж это, Степа? — сказал он и, зевая, оглядел Степана коротким быстрым взглядом.

— Чего? — спросил Степан, провел языком по пересохшим губам и поправил за поясом ладошки.

— Ты что ж, Степа, что это про тебя рассказывают? — снова спросил Абрам Ксенофонтович.

— Чего рассказывают? — мрачно проговорил Степан и подумал: «Ловит меня, черт жирный».

— А как же, — наконец сказал Абрам Ксенофонтович, — ты, говорят, чуть драку в трактире не устроил.

— Дубогрыз говорил, что ли? — спросил Степан, почувствовав облегчение оттого, что речь идет совсем о другом предмете.

Мастер нагнулся к Степану и вдруг спросил:

— А ты что, газетки читаешь или кто объяснял тебе?

— Что вы, Абрам Ксенофонтович, я пьяный просто был. Ну, пьяный, знаете…

Мастер долгим взглядом смотрел Степану прямо в глаза. Степан смотрел на мастера. Абрам Ксенофонтович зевнул, на этот раз совсем уж непритворно, и сказал:

— А, ей-богу, ну вас всех к черту, надоели мне! И так работы много, каждый час в ответе. На этом коксе не руду плавить, а яишню только жарить, рассыпается весь. Мне надбавки не дают, — пускай надзиратель занимается. Верно, Степа? Он жалованье получает. Противно мне. Я ведь сам рабочий — и чугунщиком, и водопроводчиком проработал, и горновым. Думаешь, это хорошо — собачье дело выполнять?

Он смотрел на Степана, которого вызвал для допроса, и требовал от него сочувствия, а Степан, обрадованный тем, что все опасения его не оправдались, забыв всю странность разговора, пожалел Абрама Ксенофонтовича:

— Верно, вам на печи работы сколько…

— Так как Считаешь, правильно я говорю, собачье это дело? А? Собачье? Правильно?

Он переспрашивал по нескольку раз, и в самой глубине его глаз неожиданно блеснул желтый умный огонек.

«Ловит!» — с тревогой подумал Степан. Видно, Абрама Ксенофонтовича, против воли, привлекало «собачье дело», хотя за него и не давали надбавки:

— Ладно, иди уж, — сказал он, — но мой тебе совет, как старый рабочий молодому советует, без всякого, ей-богу, по-откровенности. Если что… будут смущать тебя какие-нибудь — есть такие люди на заводе, сам знаешь, — словом, ты заходи ко мне, можешь прямо на квартиру. Просто приходи, не думай, что толстый. У меня душа рабочая, я все понимаю, по-правильному, по-простому, плохому не научу. А то, что ты в работе стараешься, это я все замечаю, свою благодарность получишь. Я тебя для того и позвал, чтоб одобрить.

Степан с облегчением ушел от мастера. Он не мог понять, нарочно ли путал его Абрам Ксенофонтович — от жары и безразличия ко всему на свете, поленился ли он довести хитрый разговор до конца и разболтался; а может, и в самом деле у него рабочая душа?

Но в этот день Степану пришлось пережить историю в таком же роде. Когда он пришел к химику и открыл калитку, навстречу вышел Андрей Андреевич. Он, видно, недавно пришел с завода, нос и ухо у него были запачканы сажей.

— Все к квартиранту ходишь? — усмехаясь, спросил старик. Он осмотрел Степана и покачал головой. — Здоровый бык вырос. Ты сколько на домне получаешь?

— В прошлый месяц двадцать два рубля.

— Чугунщик?

— При горновом, подручный.

Они стояли молча. Казалось, что разговор кончился, но Андрей Андреевич не пускал Степана к дому. Несколько мгновений он колебался, потом протянул руку.

— Дай-ка сюда книжки, — сказал он и покашлял.

— Зачем? — спросил Степан. «Что они меня, как собаку, весь день гоняют?» — подумал он.

Лицо Андрея Андреевича сделалось коричнево-красным: вот-вот вспыхнут сухие белые волосы над ушами.

— Ты ко мне в дом ходишь или в кабак? — крикнул он. — Я имею полное право смотреть, какую дрянь ты ко мне в дом таскаешь.

Он быстро рванул книги. Степан мог легко удержать их, но, боясь порвать драгоценные страницы, невольно разжал руку.

— То-то, — сказал Андрей Андреевич и сердито, громко дыша, вынул из футляра очки.

Медленно шевеля губами, он прочитывал названия книг, одно за другим, и наконец протянул всю пачку Степану. Морщинистое лицо его улыбалось довольной, ласковой улыбкой.

— Чудачок ты, чудачок, — сказал он дурачливым голосом.

Он похлопал Степана по спине и, вынув кисет, стал сворачивать тонкую папиросу из медово-желтого табака, нарезанного длинными волокнами.

— На, закуривай, — сказал он, — турецкий табак, я один на весь завод его имею. Грек мне привозит: контрабандный.

Пока Степан сворачивал папиросу, Андрей Андреевич сердито, поглядывая на толстую, как труба, завертку Степана, говорил:

— Чего ж не пришел, не рассказал: крестный отец, так и так, я имею честь с квартирантом, проживающим в вашем собственном доме, делать уроки по грамматике, арифметике и разным наукам, а? Почему не пришел? А я уж думал — вы там черт знает что читаете. Ты хороший парень, умный, я тебя вполне уважаю. И, имей в виду, когда нужно, всегда помогу, чтобы из тебя настоящий человек вышел. Прямо имей это в виду. А мать как? Почему не зайдет?